Вместо ответа старушка повернулась, изогнувшись вся, к Пете.
— Как Роза Мойсевна? Жива еще?
— Конечно, — грубовато-неприязненно буркнул Петя, шокированный и немного испуганный такой прямолинейностью.
— Сколько ей уже? Знала ведь, но забывать все стала.
— Девяносто два, — убавил почему-то Петя бабушке год.
— А мне семьдесят восемь. Совсем плохая стала, скоро уж, через месяц, тоже семьдесят девять стукнет. Я к вам сегодня зайду навестить. Все болела, больше месяца, никуда не выходила, даже позвонить. Не могла Розу Мойсевну поблагодарить…
— За что это? — спросила недоверчиво Меркулова.
— Она мне, то есть Роза Мойсевна, каждый месяц десять рублей высылала. Надо спасибо ей сказать.
— Ну уж вначале ко мне. Чайку попьем.
— А к Розе Мойсевне взавтре загляну. В два-то место мне в один раз тяжело стало заходить, — просительно залебезила худенькая старушка перед Петей.
Петя нарочито свысока кивнул. Он знал, что бабушка Роза считала своим долгом высылать Матрене Антиповне деньги за то, что та при случае и в комнате могла прибрать, пыль вытереть, пуховое сбившееся одеяло пересыпать, старую кофту шерстяную распустить (все это за деньги, конечно). Но похожие услуги она и другим соседкам оказывала, однако только его бабушка Матрену поддерживала, когда та не могла работать. У Пети засвербило в душе что-то похожее на обиду, поскольку Матрена не идет первым делом к бабушке Розе, сразу поддавшись уговорам Меркуловой, что сначала — ко всем другим, к бабушке же — в последнюю очередь.
Обращаясь к Меркуловой, старушка меж тем говорила:
— Мы, старые люди, в тягость молодым. Я одного хочу — летом помереть. Чтоб легче было могилку копать.
Умильно-благолепная ее интонация напомнила Пете бродячих странниц из пьес Островского, рассуждавших о «Махнуте турецком и Махуте персицком». Подобных странниц учил осуждать Герц как выразительниц косного и тупого начала. А Матрена, подумал неприязненно Петя, старушонка — без чувства собственного достоинства, с рабскою психологией, и к бабушке Розе заходит только корыстно.
Да и вообще он чувствовал, что во дворе к его бабушке относятся, как к чужому, экзотическому существу, которое удивляло тем, что было похоже на человека: имело руки, ноги, голову. Так фантасты описывали космических пришельцев: такие, да не такие. У нее было все не как у людей: она была слишком идейной, любила в Институте выступать на собраниях, когда еще работала (об этом жены знали от своих мужей); не сидела с другими старухами на лавочке, не вступала с ними в долгие разговоры, считалось, что «обособляется» и «брезгует» ими. Петя был «простой», за это старухи его и любили, как и за благонравие. Да и мать у Пети — русская, а к отцу они тоже неплохо относились и потому не называли его евреем, а говорили, что он вылитый француз или испанец.
И это тем страннее, что жители окрестных домов и бараков, с мутными глазами, часто пьяные, относились ко всем без исключения обитателям петиного дома так, как те относились к его бабушке Розе. Лет десять-двенадцать назад, Петя это по рассказам и легендам знал, в их дворе происходили баталии: ребята из бараков, налетая на прятавшихся или убегавших профессорских деток, обычно кричали, отождествляя научное звание с национальностью: «Профессора! Жилы пархатые!» На самом деле с еврейской кровью было только две или три семьи в доме. Таких, по крайней мере, где хотя бы старики были евреями, потому что молодые женились на русских и выходили замуж тоже за русских. И хотя Илья Тимашев и уверял, что нет ближе культур, чем русская и еврейская, что об этом еще Бердяев и Владимир Соловьев писали, Петя все равно чувствовал свою ущербность. А ведь бабушка Роза была, как казалось Пете, совсем не похожей на местечковых, шолом-алейхемских евреек, она «имела европейское воспитание» и совсем не знала идиш, разве одно-два слова. Например, Петиного отца, Петю, а потом и Илью Тимашева она называла «ишивебухер», так во всяком случае это слово Пете слышалось, а как оно писалось и сама бабушка не знала. Переводилось же — книжник. Правда, был у нее язык, не хуже идиша обособлявший от остальных, в том числе и от членов семьи, — испанский. Двадцать лет бабушка прожила в эмиграции в Аргентине,
