Внешне жизнь тут ничуть не изменилась. Этот маленький городок в холмистой бессарабской степи все еще утопал в айвовых садах и будто бесконечно, а потому невидимо сползал по склону холма Копоу, а другие ближайшие холмы покрывали овечьи отары, подвижные, словно живые ковры. О войне напоминали лишь беспечно бредущие патрули, отмечающие свой маршрут подсолнечной шелухой, да громыхание заблудившегося передка по булыжной мостовой. Дыхание мира, если и не подписанного, то фактически установленного, обдавало здесь расхлябанностью нижних чинов да и некоторых офицеров, на которых неопределенность действовала угнетающе. Примерно половина их под разными предлогами уже разъехались, но в город беспрерывно прибывали другие из Болграда, Измаила и Рени, боявшиеся дальше оставаться в своих частях и искавшие спасения вблизи штаба фронта.
Цимлянский приехал в Яссы в день, когда собрался полковой комитет. Какой-то молодой человек, по виду вчерашний студент, как сказали Цимлянскому, представитель дивизионного комитета, долго говорил о свободе, то и дело прерывая свою речь приступами тяжелого, надрывного кашля.
– Ни к чему мне эта свобода, да будь она проклята, если мне приходится целую неделю обходиться без хлеба и голодному ложиться спать! – крикнул ему с места пожилой, похожий на волка солдат.
Председательствовал полковой писарь Никита Романов. Избранный комитетом в командиры полка капитан Грамолин сидел от него по правую руку и все время морщился, как от зубной боли.
Цимлянский вспомнил отца и закричал тоже с места, что с ним редко случалось:
– Черт побери, Никитка, а мы разве не народ? Я разве не народ?
– Прапорщик, что вы кричите, – укоризненно сказал Романов. – Здесь не митинг. Сядьте и вы тоже, – обратился он к солдату.
– Вы отняли у нас мечту, – сказал Цимлянский. – Отняли мечту.
– Мы дадим вам другую, – ответил писарь, и руки его забегали по лежавшим перед ним бумагам протоколов, словно и искали эту самую мечту.
Потом делили полковые суммы. Командир полка предложил сдать их в казну, но большинство упрямо этому противилось. Двадцатью семью голосами против четырнадцати денежный ящик постановлено было вскрыть. Сразу после голосования, сославшись на головную боль, Цимлянский вышел на улицу. Прежде чем идти на квартиру, надобно было снести письмо Ивантеева к его тетке Малеевой, бывшей супругой русского консула в Яссах. На крыльце рядом с ним оказался знакомый солдат.
– Я, господин прапорщик, что вернусь – дома долго не заживусь, на каторгу живо угожу, – ни с того ни с сего поделился он. – Я как стал среди войны жить, так стала мне война что дом мой, а солдаты уж таки товарищи – при самой смерти вместе. Дома-то один я, хоть и семья кругом... Ну, всего наилучшего.
На площади около здания собрания тускло, с безнадежной какой-то усталостью горели костры, устроенные из разбитых ящиков с надписями на французском и английском. Кто и зачем их жег в мягкой теплой ночи, было непонятно. Протравленные доски неохотно поддавались огню, предпочитая судьбу головешек, а не пепла. Цимлянский бродил как тень между этих слабых костров, вызывающих в памяти тени великих греков и образ неопределенного царства, рожденного их черно-белым сознанием.
Где-то с окраин тоскливо лаяли собаки. Приглушенные, мерцали редкие огоньки в домах. Ветер раскачивал ветки в садах, и огоньки то скрывались в темноте, то появлялись вновь, словно знобило этот городок, эту землю, на которой он стоял, словно знобило Вселенную, в которой трепалась эта Земля.
И опять, как тогда, когда возвращался от Васнецова, Цимлянский испытал это чувство тревожного ожидания чего-то неотвратимого, что еще не наступило, но неумолимо приближается, и противостоять этому можно, но предотвратить никак нельзя.
* * *
Дом консула в начале улицы Музилер был как и всегда широко освещен и виден издали светлым фасадом. Здесь уже было известно, что в Ставке растерзан Духонин. Все казалось как обычно, но какое-то гнетущее настроение витало в гостиной.
За зеленым сукном сидели сам консул, доктор Пикулин, однополчанин Цимлянского поручик Бунич и чиновник Бессарабского отделения Русско-Азиатского банка господин Простаков с пробором столь безукоризненным, что волосы казались уже не собственно волосами, но каким-то невиданным головным убором.
