– Видишь те окна? Да не те, на пятом этаже, видишь? Нет, во-он те: одно, где штора до половины окна, а другое рядом, где форточка открыта? Какой ты, – проговорила Маша с шутливой досадой, взяла голову Галкина двумя руками и повернула в нужном направлении. Он слышал ее запах, и от этого у него кружилась голова.
– Теперь вижу, – едва переводя дыхание, ответил Галкин. – И что?
– Ведь это моя квартира.
– Да ну, – сказал Галкин.
Пруд клубился тополиным пухом, как будто эти июньские снежинки летели не с неба вниз, а возникали в его недрах и, как порождения зацветающей воды, взлетали покружиться над землей ближе к вечеру.
– И кто там живет? – спросил Галкин, глядя, как пушинки мягко касаются его, Маши.
– Не знаю, – сказала Маша. – Бизнесмен какой-то.
– У меня однокурсник где-то здесь квартиру снимает, – оглядев дома, заметил Галкин.
– А он кто?
– Да тоже бизнесмен какой-то, – улыбнулся Галкин.
– Давай зайдем, – предложила Маша, и глаза ее озорно блеснули. – Вдруг это твой друг снимает мою квартиру.
– Да ну, неудобно, – неуверенно проговорил Галкин. – И что мы скажем? Выметайтесь в двадцать четыре часа?
– Ладно, я пошутила. Пойдем выпьем чаю. – Она взяла его за руку и повлекла на другую сторону пруда. – Я тут на коньках каталась. А сейчас здесь катаются, интересно?
– Не знаю, – сказал Галкин. – Я здесь не часто бываю.
– Надо же, – сказала она, подходя к двери, – как давно я не была дома. Как все меняется. Не было здесь никакого кафе, на этом месте всегда была будка с надписью «Металлоремонт». Мы здесь коньки точили.
Уже сидя внутри за столиком, она думала о том, что почему-то ей захотелось рассказать этому немного трогательному человеку все свое прошедшее – правда, само это прожитое давно уже перестало быть сплошным и нераздельным потоком, а превратилось в сшитое из воспоминаний лоскутное одеяло, которое набрасывают на себя в зябкие минуты жизни. И от этой мысли ей делалось и спокойно, и радостно, и немного волнительно, и ее внутреннее состояние тихого торжества словно передавалось официантке, которая казалась ей чрезвычайно чуткой и приветливой, и все-все понимающей в том, что сейчас происходило между ней и Галкиным. И тепло от того, что нашелся человек, для которого каждая мелочь, каждая подробность ее жизни покажутся важней даже, чем ей самой, и то, что, может быть, она забудет, едва рассказав, что выбросит на поверхность взрывом воодушевления, он будет помнить долго и бережно хранить. И поэтому она уже рассказывала ему, как называется то, чем она занимается, ее работа, как в сентябре стояла на молу, далеко уходящем в море, и как, и как, и как...
И о своем детстве, когда она была маленькая, как она была маленькая, как ездила с отцом на Север, и чем были для нее эти поездки, и как голубые лучи холодного солнца стоят высоко и косо в пустых окошках барабанов, – «он обязательно, обязательно бы ему понравился – нет, не так: они бы обязательно понравились бы друг другу», – почему только про него? Мама умерла рано, рано умерла... Я даже стала ее забывать. Иногда словно бы озарение найдет, тогда вижу ее как живую, но это так коротко длится!..
И где мы с отцом только не были! Несколько лет подряд ездили в П-й монастырь, он стоит прямо на Кубенском озере, там колокольня высоченная, кажется, весь мир с нее виден, а что не видно, то и не нужно, потому что и то что видно, в жизнь не перебрать, – и в хорошую погоду, когда озеро спокойное, поверхность его гладкая, как мельхиоровое блюдо, колокольня лежит на нем вся целиком, и можно видеть себя на ее последнем ярусе.
А реставраторы, студенты, пугали ее всякими небылицами, и она всему верила и боялась: и эха, и голубей, и скрипа уключины над простором воды.
А по лесам я лазала как белка. Шныряла. Ну, по строительным, а ты что подумал, ха-ха-ха? Сейчас вспомнить – голова кружится, все-таки в детстве боишься совсем другого. Чего? Да вот темноты. Как я ее боялась. Меня просто парализовывало. В одной деревеньке повел меня отец к старушке, вроде как знахарке, и вот она меня «отчитывала», быстро так, что слова шелестели, как листья, и все шепотом, ни одного словечка не запомнила...
