В конце концов оба уже чувствовали настоящее отчуждение, которое не просто было победить простыми разговорами по душам, ибо сами разговоры сделались мучительными и бессмысленными эпизодами жизни.
Она приняла это спокойно, как логическое завершение системы, как вывод из овладевшего им мировоззрения, противиться этому никаких способов не имела, да, быть может, до конца и не поверила, что это действительно осуществится.
Но он в самом деле уехал, исчез, пропал, да так надолго, что никто не мог сказать, куда он подевался. Вот тогда-то ее захватило горестное недоумение. День изо дня обида отравляла ее. Ее родные встретили это известие как давно предвиденное, не раз ими предреченное, а потому как бы и единственно возможное, и сложно было сказать, чего в них было больше – сожаления или не очень скрываемого торжества: мама скорбела, разумеется, над судьбой дочери, а не зятя, а папа сконструировал для свершившегося определение на одном из изучаемых языков, которое походило на афоризм и смысл которого весьма приблизительно можно было выразить словами: «То, что подготавливалось».
Аля так это и понимала. Все теперь говорило за то, что закономерный финал дарит ей свободу и позволяет устроить свою жизнь на новых основаниях. Но что самое удивительное, что-то – сама эта недоговоренность, оставшаяся как чашка с недопитым чаем вышедшего ненадолго человека, сообщала ей упрямую убежденность в обратном. «Это еще не конец», – чувствовала она с неудовольствием, но и с облегчением, однако это не было подчинением так понимаемому долгу забытого и не смененного вовремя часового. То, что она приняла за пустоту, оказалось лишь мраком безлунной ночи, и стоило только рассветным лучам пробежаться по темным уголкам ее души, как степень заблуждения стала ей понятна.
Вот почему, когда она почувствовала эту тоску, канат этот, до той поры ослабленно висящий, вдруг натянулся и упруго, тревожно подрагивал от силы своего натяжения.
В последних числа марта в Москву приехал Франсуа – тот самый Франсуа, который когда-то давно невольно поселил в Илье первые ростки сомнений и с которым тем уже таким далеким летом колесили по Франции в стареньком «Рено», – приехал представить свою новую книгу о России. Несмотря на истекшие годы, он оставался все тем же неутомимым и любознательным пешеходом, каким помнил его Илья, когда водил его по стогнам своей столицы.
Они встретились на Гоголевском бульваре. Начинался вечер. Отвоеванный у зимы час светлого времени укорачивала противная морось. Стволы деревьев были мокры и глянцево блестели отраженным светом. Черные в мутных сумерках пешеходы текли по бульвару в обе стороны, перегоняя тяжелые, медлительные ленты машин. Франсуа достал из портфеля экземпляр своего труда и протянул Илье.
– Хорошо издали, – заметил Илья, перелистывая книгу.
– Тут я главным образом спорю с Пайпсом.
– О чем? – спросил Илья.
– Да обо всем! – воскликнул Франсуа с веселым вызовом.
– «Крепость сомнения»? – сказал Илья, прочитав название.
– Да, – подтвердил Франсуа. – Ибо Россия есть крепость вечного сомнения. Недаром здесь любимый герой это Гамлет. И все ваши собственные герои – такие же Гамлеты. Сомнения мешают вам стать самими собой.
– Да уж, предостерег нас один мудрец, – усмехнулся Илья, – «идущий к самому себе рискует с самим собой встретиться».
– Ну, это немножко не об этом, – возразил Франсуа.
– А вот это здание бывшего Александровского военного училища, – указал Илья, – здесь в ноябре семнадцатого был центр сопротивления большевикам.
– Я помню это еще с девяностого года, когда мы тут с тобой ходили, – рассмеялся Франсуа.
– Я все думаю, – сказал Илья, – как это не случилось у нас гражданской войны?
Несколько шагов они прошли молча.
– Она случилась, Илья, – твердо сказал Франсуа. – В такой стране, как Россия, теперь невозможна гражданская война в старых формах. Но если нет протеста, не значит ли это, что народ потерял сердце? Я понимаю, вас это должно смущать. Пушки не стреляют, не идет в атаку кавалерия, нет линии фронта, а потери в населении тем не менее превышают обычные. Сколько покончили самоубийством? Сколько умерли раньше срока? Значит, она идет. Русский народ есть народ с неравнодушной душой, и он не откажется от исканий правды тогда, когда поймет ничтожность его нынешних учителей и той правды, которой они учат.
