Смешанный лес сменился просторным сосновым бором. Он шел по мягкому мху, среди зарослей черники, оставляя за собой ниточку четких следов. Пряный настой ягоды мешался с едким запахом глухариного помета, и Мальцов несколько раз вспугнул кормившихся на земле птиц. Глухари взлетали с таким грохотом, что он невольно замирал и, провожая глазами огромных черных петухов, нарушивших напряженную жаркую тишину, мысленно просил у них прощения за прерванный обед. Сосновый бор пошел под уклон, кончился, сменившись непролазными зарослями мелких березок, бузины и ивняка – верного признака близкого болота. Он продирался сквозь непролазные дебри, но всё никак не находил искомого болота, хотя по расчетам оно было где-то совсем рядом. В этой чащобе его закружило, и опять вышел в бор, потом опять боролся с дурнолесьем, потом опять попал на черничник. Дважды он проходил по следам своих сапог. В какой-то момент остановился, сел на пенек, прикинул в уме, где мог сбиться с пути, подкорректировал направление, свернул чуть левее, показалось, что так он сузит границы поиска. Но тщетно – Блюдечко-3 никак не давалось ему, словно сгинуло.
Тогда на каком-то песчаном бугре он присел на палое дерево, достал карту, но понял лишь одно: обозначения боров и смешанного леса никак не вязались с тем, что он видел своими глазами. Часы показывали шесть, он проголодался и явно опаздывал к ужину. Пришлось развести костерок, набрать из чистой лужи воды, вскипятить чаю. Пока вода закипала, нарубил лапника и под высокой раскидистой елкой устроил лежанку. Съел тушенку и половину сухарного запаса.
От усталости его разморило. Вынул из рюкзака плащ-серебрянку, завернулся в него, решив, что поспит полчасика и восстановит силы, но ухнул в сон глубоко и проснулся затемно. Небо затянуло облаками, собирался дождь. Ветер раскачивал деревья, он понял, что надо переждать непогоду тут, под защитой еловых веток. Приготовился ночевать в лесу, нарубил дров, подкатил две сухие сосенки, сложил над огнем друг к дружке, устроив сибирскую нодью, что будет гореть долго и жарко всю ночь, устроился поудобнее и принялся смотреть в завораживающий и согревающий огонь. Ни в десять, ни в одиннадцать никакого выстрела не услышал. Понял, что ушел далеко, и приготовился досыпать остаток ночи, но в двенадцать ухо уловило далекий, приглушенный хлопок. Вынул компас, засек направленье выстрела, натянул капюшон плаща на глаза и спокойно заснул.
На следующий день решил не пытать судьбу: оставив Блюдечко-3 другим поколениям исследователей, бодро отправился по компасу. И… всё повторилось: боры, глухари, вспархивающие их-под ног выводки глупых рябчиков, дурнолесье, цепляющее за карманы, хлещущее тонкими ветвями по лицу, чуть только зазевайся, болотца, не переходящие в болото. И опять он напарывался на свои следы: понимал, что никто иной не мог пройти тут сегодня, людским духом здесь и не пахло. В какой-то момент ясно понял, что заблудился окончательно и компас ему не подмога. Попытался вспомнить все повороты, но отбросил эту затею, так можно было запутаться еще больше. Он устал, тело ломило, ноги ныли, – ночью он не снимал сапог и не сушил портянок, – каждый шаг давался всё труднее, но он знал, что останавливаться нельзя. Шел и шел, порой ему казалось просто чтобы не упасть, и каково же было его изумление, когда к шести часам вечера опять вышел на место своей ночной лежанки. Неведомым образом он нареза́л круг за кругом, таскаясь в одном заколдованном пространстве. Рухнул на лапник, отлежался. Заставил себя встать, наготовил дров и, пока вода закипала, просушил на рогульках портянки и поставил сапоги голенищами к жа́ру, дав роздых натруженным ногам. Затем заварил чай, доел хлеб, оставив шесть кусков сахара как НЗ.
Погода вконец испортилась, к ночи зарядил сильный дождь, пришлось натягивать еще волглые сапоги. Вмиг отяжелевшие ноги гудели, тело ломило, пролежанный лапник впивался в бока. Еловые ветви над головой и верный походный плащ спасали от ливня, костер шипел, но не гас, Мальцов кормил его постоянно, но теперь, усталый, полусонный, потерявшийся где-то неведомо где, он сник, и нехорошие страхи стали заползать в душу. Огонь, спрятавшийся в норку под большими поленьями, уже не радовал, как вчера, алый жар резал воспаленные глаза, а стоило отвернуться от едкого дыма в хлюпающую темноту – как перед глазами вставали огненные круги, за которыми ничего нельзя было разглядеть, и долго не проходили. Огромное пространство дикого леса сжалось до маленькой норки, и он чувствовал себя незащищенным, настороженно вслушивался во всхлипы и завывания ветра, вздрагивал от неожиданных скрипов и непонятных звуков, окружавших его со всех сторон. Постоянно мерещилась всякая чертовщина – казалось, выхода нет и не будет, он здесь умрет и косточки его растащит лесное зверье. В десять, одиннадцать и в двенадцать, как ни напрягал слух, Васькиных выстрелов не услышал. Забывался сном, просыпался, подкидывал дрова в ненасытный костер и опять засыпал. Окончательно проснулся в десять утра. Солнце било сквозь остро пахнущие смолой еловые ветви – на небе ни облачка, от мокрой земли поднимались влажные испарения. Наскоро вскипятил чаю, выпил его вприкуску с двумя кусочками сахара, встал и пошел, держа компас перед собой, и шел пять часов, упорно и четко по стрелке, и вышел к их длинному озеру. Сверился на берегу с картой и вскоре нашел палатку, а около нее хмурого, перепуганного товарища, успевшего уже похоронить его в своих худших думах.
