– Жизнь еще многому вас научит, сударыня.
Агнес повернулась на голос. На кухню через низкий портал вошел Мельхиор фон Таннинген с Парцифалем на затянутой в перчатку руке. Сокол был без клобучка и вел себя спокойно, словно держала его Агнес.
– Во дворе мне повстречался слуга и заявил, будто графиня сама взялась подать вино гостю, – сказал менестрель с улыбкой. – Если слух об этом расползется, то скоро и пастух в Анвайлере попросит вас почистить ему сапоги.
– Слуга случайно разлил вино, – ответила Агнес нерешительно. – Вы же знаете моего супруга. Вот я и решила, что мальчишке лучше пока не попадаться ему на глаза… – Она смерила барда недоверчивым взглядом: – Что вы вообще делаете с моим соколом?
– Он клекотал. Видимо, истосковался по хозяйке. К тому же он скоро начнет линять. Вот, посмотрите, – Мельхиор показал несколько серых, растрепанных перьев. – Ему бы полетать немного в морозном небе, пока он совершенно не утратил вида. Что скажете? – Менестрель поклонился: – Сочту за счастье завтра же сопроводить благородную графиню на охоту и скрасить ее уныние.
Агнес невольно улыбнулась. Прогулки с Мельхиором действительно скрашивали ее безрадостное существование. Менестрель прилагал все усилия, чтобы приободрить ее. Когда они выезжали с Тарамисом, отцовским конем, бард рассказывал ей истории о нибелунгах или напевал грустные баллады из тех, что готовил к состязанию певцов в Вартбурге грядущей осенью. В первый же год знакомства Мельхиор стал для Агнес верным другом. Его старомодные манеры и вычурная речь неизменно вызывали у нее улыбку. Вот и теперь девушка не удержалась и хихикнула.
– Что ж, благородная графиня сочтет себя не менее счастливой отправиться с вами на охоту, – ответила она с деланой чопорностью. И тут же закрыла рот ладонью: – Господи, вино! Я и думать про него забыла. Свекор там, наверное, рвет и мечет.
– Позвольте, я все улажу.
Мельхиор осторожно пересадил сокола на край горшка. Потом взял чистый бокал и налил в него немного рейнского вина из бочки.
– Это удел певцов – терпеть проклятья и ругань. Разом больше или меньше, значения не имеет.
Он подмигнул Агнес и направился к лестнице, ведущей в большой зал.
– Хороший человек, – пробормотала Хедвиг, когда менестрель удалился. – Такой галантный, и язык подвешен… По мне, вот только мелковат немного.
Агнес рассмеялась:
– Мелковат, уж точно. Зато сердце большое.
Она вдохнула запах густого супа на огне и только теперь заметила, до чего проголодалась. Села за стол перед дымящейся миской и жадно принялась за еду.
Она была в тысячу раз вкуснее всей той снеди, которой граф набивал живот посреди холодных стен рыцарского зала.
* * *
Снежные хлопья медленно кружились над лесной поляной и превращали многочисленные палатки и покосившиеся хижины в одинаковые белые холмики. Матис стоял у ржавой, побитой наковальни и колотил молотом по искривленному дулу аркебузы. Удары звоном заупокойного колокола разносились над площадкой. Даже возле огня пальцы коченели, и ствол не получалось раскалить до нужной температуры. В конце концов юноша не выдержал и отшвырнул железку. Окутанная клубами пара, она с шипением погрузилась в сугроб.
– Как от козла молока! – ругнулся оружейник. – Без нормального горна хорошего жара не получить. Можно аркебузами вместо дубин размахивать, толку больше!
– Наберись терпения, – одернул его Ульрих Райхарт, раздувая огонь мехами. – Еще немного, и жара было бы достаточно. Нормальную кузню мы тебе посреди леса тоже не достанем, сам понимаешь. Теперь придется начинать сначала!
Он ворчливо поднял ствол из снега и снова сунул в жаровню.
– Да что с тобой такое, Матис? Ты уже который день ходишь злой, как леший. Люди головы втягивают, когда мимо тебя проходят.
– Что с того, – проворчал парень и расшвырял пепел кочергой. – Болтать я все равно не в настроении. Другие, впрочем, тоже…
Он обвел мрачным взглядом поляну, приютившую около сотни мятежников. Они устроили лагерь в укромной долине близ небольшого селения Димбах. От Анвайлера их отделяло всего несколько миль. Люди грудились у небольших, коптящих костров, закутанные в шкуры и рваные одеяла. Они точили косы и рогатины, ели жидкую похлебку из желудевой муки и вполголоса переговаривались. Кто-то играл на скрипке, но желающих спеть или сплясать не находилось. Воодушевление, которое царило здесь еще несколько недель назад, сменилось гнетущей апатией. Холод пробирал людей насквозь, и в их душах крепло отчаяние.
