Жиль добросовестно попытался добиться этого, поощряемый Тимом, которому вовсе не понравилось появление красавицы индианки.
— Если бы только ты мог не протрезвляться до тех пор, пока эта проклятая сука не уедет из деревни, я был бы спокоен. — Тим налил своему другу полный стакан. — Ты достаточно рисковал из-за нее своей шкурой, и я уверен, что тебе хочется сделать это еще раз.
— Кто сказал, что я хочу умереть? Я хочу ее!
Мне кажется, что, если бы я обладал ею… хотя бы один раз, я освободился бы от ее чар…
— Или привязался бы к ней еще больше! Есть женщины, которые как вино: когда попробуешь, хочется еще и еще. Думай о другом, так будет лучше. За твое здоровье!
Но, странное дело, Жиль не пьянел. Зато Тим уткнулся носом в стол и захрапел. Юноша мрачно посмотрел на него: пить одному было неинтересно. Если Тим оставил его, ему нечего было больше делать в этом трактире. Бросив на стол несколько монет, он неуверенной походкой вышел из трактира и обнаружил, что уже ночь.
Он глубоко вдохнул холодный воздух. В голове прояснилось. Огни костров вокруг Тэппена окрашивали ночь в красный цвет, но все было спокойно, хотя до осажденного Нью-Йорка было не более двух миль. Пушки молчали, и если иногда вдали и раздавался ружейный выстрел, то это мог быть только запоздалый охотник.
Наступала осень, и война, как и земля, скоро уснет. Противники останутся на своих позициях в ожидании весны, которая принесет… Что же?
Другие средства выиграть войну: больше оружия, больше людей, больше денег? Солдаты должны были снова стать крестьянами, чтобы засеять поля, но это будет еще не скоро…
Вздохнув, Жиль пустился в путь, чтобы добраться до места расположения своей части, не слишком соображая, куда идет. Ему не хотелось возвращаться, не хотелось спать, и, по правде говоря, он сам не знал, чего бы ему хотелось, кроме разве что избавления от головной боли, разламывавшей виски. Внезапно он на что-то наткнулся и грубо выругался, но тут же извинился, увидев, что это женщина.
— Я искала вас, — раздался спокойный голос;
Жиль узнал Гуниллу. — Но не кричите так громко, вы всполошите всю деревню.
Жиль посмотрел на нее, не веря своим глазам.
Она стояла перед ним в желтом свете, льющемся из окон соседнего дома.
— Я бы никогда вас не узнал, — в изумлении произнес он.
— Может быть, это оттого, что вы никогда на меня не смотрели.
Это было справедливо. С тех пор, как он спас ее из когтей кречета, она была в его глазах лишь серой тенью, грудой тряпок с клоком грязно-желтой соломы сверху, чем-то жалким. Это было нечто среднее между козой и навозной кучей, если только допустить, что та и другая обладали бы даром речи. А теперь перед ним стояла худенькая девушка в черном платье, которое подчеркивало грациозность ее фигуры. Руки, выглядывающие из белых манжеток, и лицо, обрамленное хорошо отглаженным чепчиком, были, может быть, чересчур смугловатыми от ветра и слишком жаркого солнца, но светлые глаза напоминали цветущий лен, а тяжелый пучок густых волос на шее казался шелковым. На нее было так приятно смотреть, что Жиль улыбнулся.
— Мне нет прощения, Гунилла. Вы, действительно, очаровательны…
Комплимент не вызвал ее улыбки, наоборот, она даже раздраженно передернула плечами.
— Держите ваши любезности при себе! Я искала вас не для того, чтобы их выслушивать. Это она меня попросила. Она хочет вас видеть…
— Она?
— Не прикидывайтесь дураком! Ситапаноки, конечно, кто же еще! Она не может выйти в поселок: генерал Вашингтон просил ее не показываться. И она взяла с меня обещание привести вас. Вы идете?
— Готов идти за вами. Куда мы?
— Нас оставили на попечение жены пастора.
Это добрая женщина, хотя и строгих правил.
Она приняла меня, как родную дочь, но видеть под своим кровом индианку не слишком ей по нраву.
— И вы думаете, что в такой дом впустят мужчину? Да она выставит меня за дверь!
— Она ничего не узнает. Миссис Гибсон из тех женщин, которые всегда найдут выход из положения. Она поместила Ситапаноки в отдельном домике, где находится мастерская, якобы из уважения к супруге вождя, к тому же та сама отказывалась жить под одной крышей со служителем Великого Божества бледнолицых. Это в глубине сада. Никто вас не увидит.
