— Вы неловки, как обычно, я вижу!
— Да упокоятся с миром души усопших, — прошептал он, с ужасом чувствуя, что его голос дрожит.
Жюдит не ответила. Стоя неподвижно в двух шагах от него, она разглядывала его с оскорбительным вниманием, а ее спутница, явно довольная происшествием, что-то шептала ей на ухо.
— Аминь! — наконец произнесла она. — Однако мирное упокоение усопших вовсе не разрешает вам предлагать мне святую воду! Я прошу тебя, Азенора, прекрати приставать ко мне, чтобы я представила тебе этого мальчика! — добавила она с живостью, обратившись к своей подруге. — Девушку из хорошего дома не знакомят с первым встречным! Что же касается вас, сударь, то я, кажется, уже говорила вам, что я вовсе не хочу, чтобы вы вспоминали мое имя! А тем более меня саму!
— Но кто же он такой, в конце концов? — продолжала настаивать юная Азенора, явно не способная сдержать свое любопытство. — Я его никогда не видела!
— Это не важно! Но если ты и впрямь хочешь знать, то это Жиль Гоэло — будущий сельский кюре. Пойдем же! Не хватало только опоздать к началу шествия…
С этими словами она ушла в серые сумерки, сопровождаемая последними звуками органа.
Жиль потом не мог припомнить, долго ли он стоял подле чаши со святой водой, как будто примерзший к холодным плитам, по которым ветер и дождь гоняли пожухлые листья. Он так и не опустил руку, раздавленный ее презрением, чувствуя свинцовую тяжесть в груди…
Он оставался бы там, быть может, до Судного дня, но колокольный звон и тоненькие детские голоса, запевшие хорал, вывели его из оцепенения.
Он увидел, как процессия начала двигаться в его направлении из глубины церкви, большой серебряный крест приближался, медленно покачиваясь на голубом фоне хоругвей, он увидел вблизи себя священников с сумрачными лицами, одетых в траурные одежды. Что-то собралось комком у него в горле, что-то такое, чего он не знал раньше, может быть страх. Ему казалось, что в церкви хоронят его жизнь и надежды, напомнив о предначертанной судьбе.
«Будущий сельский кюре!.. Будущий сельский кюре!..»
Презрительный голос наполнял его уши, заглушая звон колокола, хоровое пение и звуки органа. Словно охваченный паническим страхом, он выбежал из церкви, расталкивая людей, ожидавших начала процессии около обнесенных оградой могил при церкви, и исчез в ноябрьском тумане, миновав отлогий склон, ведущий к реке.
Добравшись до дома, он застал Розенну, накрывавшую стол белой скатертью, чтобы поставить сидр, блины и кислое молоко, предназначенные умершим, которые этой ночью получают возможность возвратиться на землю в свои прежние жилища. Однако он не обратил на старуху никакого внимания.
Подбежав к сундуку, где хранилась его одежда, он вытащил из него все свои вещи и принялся набивать ими старый матросский мешок такими резкими движениями нервно дрожащих рук, что старуха забеспокоилась.
— Благослови тебя Святая Анна! Что ты делаешь, малыш? Разве ты уходишь?
— Да… Я ухожу… Сейчас же… Мне нужно уйти отсюда, вернуться в коллеж…
— К чему такая спешка? Ведь дилижанс отправится в Ванн только завтра! Да и твоя мать, она…
Жиль обнял Розенну за плечи, расцеловал ее морщинистые щеки, сбив при этом назад ее муслиновый чепец.
— Скажи ей за меня «прощай». Скажи… что я напишу! К тому же ей это безразлично. Я дойду до побережья, а через три часа поднимется прилив, и я уж найду какое-нибудь судно, которое доставит меня в Ванн! Благослови тебя Господь, моя Розенна!
Внезапно она испугалась его прерывистого голоса, бледного, осунувшегося лица, в котором в эту минуту не оставалось почти ничего детского.
Обхватив Жиля обеими руками, Розенна попыталась удержать юношу.
— Жиль! Мой малыш… Ты действительно едешь в Ванн? Поклянись!
Он сухо, коротко рассмеялся, смех его был таким печальным, что ей захотелось заплакать.
— Да, я еду в Ванн! Куда же еще! Нужно ехать в коллеж, продолжать учиться. Разве в один прекрасный день я не должен стать деревенским кюре? Как же я могу не торопиться, когда меня ожидает такое блестящее будущее.
С этими словами Жиль осторожно высвободился из объятий старой служанки и выбежал из дома. Дверь захлопнулась за ним с глухим стуком.
