Борис Михайлович обещал приехать ровно в десять утра. Поговорив с ним воркующим голоском, Евгений Александрович позвонил Стылому.
– Он весь горит и чахнет от любви, – сообщил он, самодовольно улыбаясь. – Так что, Шура, дело за тобой.
– Знаешь, я решил переночевать на Арбате, – сказал Стылый явно недовольный эйфорией, охватившей сообщника. – И приятель один женственный придет завтра в девять, подсадной уткой будет. У него такая мордашка, такие белы ручки – не чета твоим.
– Перестраховываешься?
– Да нет... Борис Михайлович – серому волку не чета. С ним перестраховаться нельзя. В общем, как договорились, если он явиться не один – звони. Если один – тоже звони.
– Хорошо.
– Слушай, помнишь, ты как-то обмолвился о дорогой проститутке... – немного помолчав, протянул Стылый смущенно. – Ну, с которой в ресторане познакомился...
– Элеонорой Понятовской что ли? "Мы найдем друг друга в старинном особняке на Остоженке" и так далее?
– Да. Уступи ее мне. В благодарность за сто семьдесят пять тысяч баксов, которые я тебе подарил... Тоска что-то на меня напала за этими твоими розовыми занавесками.
– С ума сошел? Перед делом? Ты же профессионал!
– Перед делом я всегда с бабами оттягиваюсь. Почти всегда.
Ради дела Смирнов решил не понимать, что означало "Почти всегда".
– Хорошо, я позвоню. К ней поедешь, или прислать?
– Пришли... Не хочется мне что-то по Москве топтаться.
– Послушай, а что, семьи у тебя нет?
– Дочка девятилетняя у мамы живет... Ольга...
Имя дочери Стылый произнес теплее, чем Смирнов произносил имя своей.
– А жена?
– Слиняла в девяносто втором...
– Почему так?
– Да я сам ее выпер... Сделал так, чтобы ушла. Меня каждый день могли либо свои, либо наши шлепнуть. И дочку с ней заодно...
– Понятно. А где она сейчас?
– Умерла... Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью.
– Травма?
– Да. Под машину в девяносто девятом попала. Через три дня после того, как мы впервые за шесть лет гуляли по Тверскому бульвару втроем... И думали, как жить дальше.
– Убили что ли?
– Похоже...
– А кто?
– Не знаю. Врагов и друзей у меня полно. Ну, ладно, пока. Не забудь Элеоноре с Остоженки позвонить.
Растроганный Смирнов тепло ответил:
– Позвоню, но ты там особо не распаляйся и больше двух раз не ходи...
Ответил и вспомнил Юлию, привязанную к батарее парового отопления телефонным шнуром. Обнаженные ягодицы, сперму, стекающую из влагалища...
– Не беспокойся, я только на плечике ее посплю, – ворвался в его реминисценции Стылый и положи трубку.
* * *
Как ни странно, воспоминания событий, коренным образом изменивших течение жизни Смирнова, на этот раз его не взволновали. Может быть, потому, что Евгений Александрович, слушая равнодушный голос Стылого, по каким-то его ноткам и оттенкам ясно понял, что человек, изнасиловавший Юлию, во многих отношениях лучше его. Он не доводил жен до развода своим категорическим императивом, не обещал студенткам жениться, не писал всякую чепуху в научные журналы, не раскатывал за государственный счет по живописным рудным районам, и вообще был добрее и чище.
"Почему же тогда он раз за разом напоминает мне о том, что было? Неосознанно напоминает? Из-за того напоминает, что это навязанное изнасилование гложет его душу? Или просто я на всем этом шизанулся и каждое десятое его слово воспринимаю, как намек?
...Нет, это чисто мужское. Он просто не может удержаться, чтобы не намекнуть мне: "Я трахал твою бабу, и она оргазмировала". Да, наверное, так. Ну, гад, ты у меня получишь красотку на ночь!"
Спустя минуту Смирнов позвонил Элеоноре Кирилловне Понятовской и попросил в счет аванса послать на Арбат нечто напоминающее Вупи Голдберг.
