Все было плохо. Все было дорого.
Наконец 25 июня куплено было последнее, что нужно Блувштейну, – микифон, и 26 июня Блувштейн с помощником оператора Черепановым сели в архангельский поезд. Я остался еще на сутки, чтобы дополучить в мастерской Общества пролетарского туризма не сделанные к сроку рюкзаки и палатки.
В ночь на 28 июня, совершенно измотанный и больной, с температурой почти 40°, с горлом, через которое воздух вырывался с хрипением, я тоже сел в вагон.
В тусклом сиянии уплывающего перрона исчезли лица провожающих. Я с трудом взгромоздился на верхний диван и с наслаждением растянулся на холодном полотне постели.
3. НОРД-ЭКСПРЕСС
Наутро я проснулся довольно поздно. Все мои спутники уже, по-видимому, давно поднялись и как-будто успели перезнакомиться. Это были: какой-то москвич, судя по разговору, причастный к Совторгфлоту, и два иностранца лесопромышленника – голландец и немец, едущие в Архангельск знакомиться на месте с состоянием погрузки леса на их пароходы. Оба они были в необычайно мрачном настроении. Пройдясь по коридору вагона, я склонен был объяснить это настроение тем впечатлением, которое на них произвел этот вагон – единственный мягкий, спальный вагон во всем поезде. Впечатление было жуткое, от которого мы давно уже успели отвыкнуть. В каждом купе была устроена импровизированная столовка. На подоконных столиках, на чемоданах и прямо на диванах пассажиры расположились для еды и чаёвничанья. Перед ними красовались эмалированные или жестяные чайники и кружки, какие берут в дорогу для чистки зубов. На полу около плевательниц громоздились неаппетитные кучки обгрызанной колбасной кожицы и огуречной кожуры; из некоторых кучек глядели изломанные скелеты куриц. При каждом шаге с пола доносилось за душу хватающее хрустенье рассыпанного сахарного песка.
Мне живо вспомнилось детство, 1903 год. Я ехал тогда с отцом в Манчжурию. Тогда тоже не было в поезде вагона-ресторана, и пассажиры наполняли свои купе объедками и запахом жареных куриц, покупаемых на станциях у баб. И теперь, как и двадцать шесть лет назад, наш поезд медленно плетется мимо тесно сгрудившихся по сторонам насыпи темных рядов елей. На полустанках он так же стоит по получасу, а остановки на больших станциях, вроде Вологды, измеряются уже часами. Иногда поезд останавливается и в чистом поле или среди темного бора. Тогда пассажиры любопытной гурьбой высыпают из вагонов: одни бросаются ожесточенно рвать цветы около железнодорожного полотна, другие собираются толпой около «заболевшего» паровоза или группируются около вагона, у которого загорелась букса.
Двадцать шесть лет тому назад все это было в порядке вещей, люди были к тому готовы и забирали в дорогу солидные библиотеки и надлежащее оборудование для организации столовки в своем купе. Но теперь у большинства из нас не было с собой не только ножей и вилок, но даже чайников. В глазах проводников мы были наивными простаками. За нашу наивность они брали полтинники в обмен на мутную бурую жидкость, приносимую в кривом, облупленном чайнике. Мы эту жижу жадно пили, заедая станционными пирожками.
Хуже было иностранцам, воротившим нос и от бурой жижи и от пирожков. И голод и жажду они топили в курении – голландец все время сопел большущей трубкой, а немец не выпускал изо рта черную сигару. Как только догорала одна, он тут же закуривал новую. От сизого тумана в купе у нас ничего не было видно. В моей глотке точно кто-то орудовал ружейным ершиком.
Немец по-голландски не говорил; голландец невероятно коверкал скудный запас известных ему немецких слов. Но это не мешало им целый день ругать поезд и наши порядки.
Вскоре в их разговоре принял участие совторгфлотский деятель. Окончательно обалдев от своих сигар, немец туго выдавливал слова в сторону совторгфлотца.
– Скажите, герр, ведь это норд-экспресс?
– Почти.
– Но почему в нем нет вагона-ресторана и почему мы так медленно едем? Неужели все поезда у вас ходят так ужасно и как можно прожить, не питаясь нормально, много дней, ведь в России такие огромные расстояния? Лежа на верхнем диване, я слышу, как нарочито долго и звучно отхлебывает чай совторгфлотец, по-видимому, выигрывая время на подготовку ответа. Наконец, с хрустом прожевав остатки сахара, он понес какую-то невероятную чушь:
