– У тебя нашли свидетельство о благонадежности, подписанное Эро де Сешелем. Он тоже работает на вас?
– Конечно. Он ведь дантонист. И скрытый роялист.
Чем дальше заходил допрос, тем увереннее я становилась.
Сен-Жюста, казалось, не интересовали мелкие подробности, на которых я могла бы попасться. Лицо его слегка оживилось. Он был рад потоку компромата, обрушившегося на Жоржа Дантона. Ему даже не важно было, правда ли это.
– Дантона никто не заставит быть честным в отношении Республики, – продолжала я громко, даже с некоторым воодушевлением. – Он ненавидит Робеспьера. Он называет его евнухом, идиотом, жалким интриганом, а тебя, Сен-Жюст, тебя он считает просто ничтожеством и прихвостнем, я сама слышала эти слова!
Мне было важно разжечь ненависть. Сен-Жюст, белый как мел – даже губы у него побелели, – вскочил с места, пальцы его сжались в кулаки.
– Замолчи! Не тебе повторять это, жалкая английская дрянь!
Он потерял свое хладнокровие, пусть на миг, но потерял.
– Ты спала с ним?
– С кем? – переспросила я недоумевая.
– С этим предателем! Отвечай!
Я возмутилась.
– Какое, собственно, это имеет отноше…
Он не дал мне договорить. Размахнувшись, он ударил меня по лицу. Я вскрикнула, хватаясь за щеку.
– Так ты спала с ним? За деньги, вероятно? И вы с ним вместе смеялись над нами?
«Над нами»? Он имел в виду, вероятно, себя и Робеспьера.
– А отчего бы нам и не посмеяться! – крикнула я дерзко, вызывающе. – Вы даете достаточно поводов для насмешек. Твой Робеспьер в свои тридцать пять лет не вызвал интереса ни у одной женщины; он потому и завидует Дантону, что сам бессилен. А ты… ты лишь бледное его подобие. Ты внушаешь ужас. Никакая женщина не захочет тебя, да и ты не способен хотеть. Ты отвратителен! А Дантон – мужчина хоть куда. Он живет полной жизнью, он знает любовь и наслаждение, а вы так никогда и не узнаете, что это такое!
Он сам спровоцировал меня на это. Я была в каком-то исступлении, я лгала, сама забыв о том, что я лгу. Инстинктивно чувствуя, что попадаю в самое больное место, я жалила, как могла. Мне нечего было терять.
Он закатил мне пощечину – одну, потом другую, но я все равно рассмеялась ему в лицо.
– Ты просто жалкий червяк! Ты даже ударить как следует не можешь! Ты не мужчина, а малокровная улитка! Посмотри-ка на себя повнимательнее!
«Я схожу с ума», – мелькнула у меня мысль. Я вырвалась из его рук.
– Ты, верно, утешаешь себя тем, что все твои силы забирает любовь к родине и революции, и потому тебя на другое не хватает. Видно, ты придумал это для своего успокоения. Но ты только себя обманываешь. Ты ни на что не способен, кроме как корпеть над бумагами и упиваться ненавистью; ты слизняк! Слизняк!
Я бросила ему это в лицо, задыхаясь от злорадства. Я играла, как настоящая актриса, и потому у меня получилось все это так хорошо, что я говорила то, что думала. Он остановился, опираясь на спинку стула; его прежде тусклые синие глаза снова засияли – так оживила их ненависть. Я в жизни не видела, чтобы кто-то смотрел на меня с такой ненавистью. Тем более что я вдруг с ужасом прочла в этом взгляде желание – зверское, жестокое, исступленное. Казалось, он готов разорвать меня на куски.
– Я запомнил тебя, – заговорил он хриплым клокочущим голосом. – Еще тогда, семь лет назад. Ты и тогда рада была унизить меня.
– Мерзавец! Я выпросила у отца твое освобождение!
– Ты рада была видеть мое унижение. Я убью тебя за это.
Он повторил это с каким-то восторгом:
– Я убью тебя. И даже не потому, что ты враг. Знай, что не потому! Я убью тебя потому, что ты – это ты. Что ты видела меня тогда, что…
– Не трудись перечислять! – прервала я его с горькой насмешливостью. – Если ты начнешь перечислять все свои низменные побуждения и гнусные мотивы, тебе не хватит ночи, жалкий Сен-Жюст, шевалье де Ришбур. Я давно готова умереть. Мне это уже не страшно. Ну-ка, поройся в своем грязном воображении, может, отыщешь что-нибудь пострашнее!
– Я уже нашел.
Мне стало немного жутко. Он смотрел на меня, как ненормальный, губы у него дергались.
– Что же ты нашел?
– Ты отдашься мне. Ты еще узнаешь, на что я способен! Я отравлю твои последние дни, я обесчещу тебя…
