Гражданской войны, правда, больше нет. Но классовой ненависти стало гораздо больше. Ленин пользовался всяким буржуем, подчас играя на его слабой струнке и при помощи этого буржуйского, классового опыта достигая значительных результатов. Вспомните хотя бы ловкое создание Красной армии в разгар гражданской войны. Ведь она создана руками русских старых офицеров, создана вся целиком; не была ли при этом использована специально даже для патриотического уловления война с Польшей? Тогда Ленин не побоялся национальных призывов, выбрасываемых Брусиловым и направленных только к одному — к торжеству его дела.
Классовой ненависти теперь стало гораздо больше, потому что делом заведует «хвост Ленина». Он, видите ли, строит социализм и должен использовать поэтому весь опыт прежних революций, чтобы не потерять как-нибудь «революционных завоеваний»…
Французская революция дала «хвосту Ленина» знание того, как следует опасаться Наполеона, и потому никаких победоносных войн у соввласти не будет: она не пойдёт в этот лес, боясь Наполеонов-волков. Парижская коммуна 1871 года показала им, как нужно обходиться с буржуями, как нужно не давать им накапливать суммы в банках и т. д. И поэтому — Бухарин с торжеством сообщает, что никакого накопления у несчастного советского частника нет и что все граждане России по-прежнему потомственные беспортошные пролетарии.
Бездарное эпигонство идёт на дворцовые преступления — оно убивает Фрунзе при помощи нарочитой, якобы нужной операции, и врачи его кончают — «хвост Ленина» боится Наполеонов. Бездарное эпигонство — режет нэпмана, ведёт электрификацию: «хвост Ленина» — боится свободной конкуренции. А между тем Ленин не боялся Брусилова, которого авторитетно и с жаром прочил в Наполеоны тот же Н. В. Устрялов, не боялся он и нэпмана.
Море революции, полное своеобразной революционной соблазнительной романтикой, безнадёжно мелет, обрастает коммунистической тиной; эпигоны талантливо сделали из царского наследия Ленина, доставшегося им, голодную, аморальную, ленивую, бюрократическую государственность, которая живёт в течение 11 лет уже лишь только бронзовыми векселями на рай в будущем.
Марксистская одёжка, наброшенная на матушку-Россию, — оказалась короче современных дамских платьев, и поневоле мужик мимо рекламных тракторов тянется по старинке к матушке-сохе, к овчинному навальному тулупу, которым покрывались деды.
Кроме того, теперь, когда изжит грохот гражданской войны, когда протекло 11 лет с того времени, как выданы до сих пор не оплаченные векселя на социалистическое благополучие, — многие блестящие перспективы представляются не столь блестящими сейчас. И многие ранее не замеченные жемчужины то и дело выбрасываются в яве на берег русского моря.
* * *
Возьмём хотя бы судьбы православия. Православие оказалось гораздо сильнее, чем предполагал Ленин, а главное — его эпигоны. Революция, сбросившая господствующие классы, — ничего не может сделать с православной церковью, которая только укрепляется и по-прежнему несёт в народ свой извечный, безнасильный идеал правды.
Чем сильнее становится брак эпигонского, нелепого безбожия в принципиально свободном государстве — тем сильнее начинают сиять лампадами уставленные иконостасы, где лики святых людей, действовавших по правде. Правдой руководится русский мир, в октябрьские дни он был соблазнён тоже правдой, и в религиозном освещении понятие правды углублено, укреплено, расширено.
В узкие нормы ленинизма религия, конечно, не войдёт, а она вполне объективна, как наверно теперь убедился уже и сам Ленин в своей загробной жизни.
Далее трудновато оказалось современному ленинизму и без интеллигентной помощи. Революция создалась на армии, на той несложной и основной солдатской выучке, которая столь широко была распространена по России к 1917 году. Драться, воевать, агитировать — можно было и без буржуазного образования, но строить что-либо — оказалось затруднительно. Ленинизм, говоря совершенно объективно, осадил, понизил общий стандартный уровень культуры. Много, конечно, теперь говорится о смене,
