Но параллельно этому не закопано ли где-нибудь такого мелкого полусознаньица:
— А ведь и я-то, говорящий, проповедующий вам это, удивляющий вас этим — ведь я тоже русский!.. Не смотрите, пожалуйста, на меня, что я теперь в беженстве, что я не сумел сделать так, чтобы я имел бы свою страну… Мы страна Толстого!
Вы видите, как талантливы мои соотечественники! Быть может — я Наполеон…
Возможно, что я так же талантлив, как Воронов, удлиняющий и облегчающий жизнь богатым старцам!
И у него на закопчённых пальцах, ищущих работы, играют мёртвым светом перстни былых культурных ценностей былой России…
— Что ж тут такого, — скажете вы, — можно гордиться своими национальными сокровищами. Нужно их сохранять!
Да, сохранять их нужно. Да, гордиться ими нужно! Как красиво блестят разноцветными снежинками бриллианты на точёной породистой женской руке… Любуйтесь ею! Но рука эта должна быть поставлена в целый ряд обстоятельств, для того чтобы это эстетическое любование было безупречным…
Мне как-то в марте 1918 года пришлось путешествовать по России; обедая на заплёванной подсолнухами, забитой дезертирами станции, я против себя увидал балтийского матроса. Он имел лихой, уверенный в себе вид, георгиевские ленточки вились по широким литым плечам, а на крутой мускулистой обнажённой шее красовался превосходный кулон, блиставший золотом и драгоценными каменьями…
Едва ли этот пьедестал может почесться подходящим для русских культурных драгоценностей… Не подходит, увы, также к этой чеканной роскоши и худая, истомлённая работой рука беженки… И несмотря на то что камни, хотя бы и драгоценные, есть камни, всё же в их блеске видится что-то страшное: как тогда, в детстве, при виде пожара, пугался я этих камней на кольцах, так и теперь они мрачны и неприветливы…
Это не драгоценности. Это не блестящие от радости человеческие взоры. Это застывшие каменные человеческие слёзы… Слёзы горя и печали, в которых играет малиновое зарево, когда горит дом…
* * *
Русская культура — а мы условимся называть «культурой» только культуру живой страны — теперь, со всеми её драгоценностями, напоминает комиссионный беженский магазин. Может много хороших вещей купить человек, обладающий валютой, — вот бронзовые часы с плачущей фигурой Времени; вот тонкий, как лепесток жасмина, севр; вот лампа помпейского стиля на высокой струйчатой хрустальной подставке, ампир времени Александра I. Но вокруг всего этого — скорбное уныние, застенчивая тоска.
Ведь этот магазин самим своим изобилием свидетельствует об оскудении.
Ведь мало, конечно, было для русской нации народить себе великих людей; разве эти люди не могут поставить нации вопрос:
— А что же вы с нами сделали? Разве для этого мы воплощали в наши творения наш мозг, нашу кровь, нашу душу? Разве мы не были пророками, о чём вы теперь говорите? А где же те, что слушали нас, о чём вы умалчиваете?
Но вопросы могут быть направлены и в обратном направлении:
— А вы, что сделали вы с нами? Вы, мудрецы, которые вели нас и оказались обманщиками и предателями, которых мы должны развенчивать!..
Нет, будем осторожней с русской культурой.
* * *
Не кажется ли вам, читатели, что наступает теперь какая-то новая эра, эра, в которую должно снять нарядные кольца с закопчённых и окровавленных рук, эра молчания великих людей…
Мы не зовём громить их Пантеоны. Пусть почивают там, в мраморном безмолвии изумлённой памяти. Нет, нам нужен какой-то иной подход, менее пышный, менее нарядный…
Более скромный…
После пожара надлежит постройка. Простая повседневная работа, при которой кольца должны лежать в яшмовой коробочке.
В комоде.
Нужны другие речи, другие дела; надо просто жить; пудреные портреты предков — в кладовую; спрячьте туда же портреты царей.
Им ещё негде висеть! Ещё не вычищен храм истории… Или Авгиевы конюшни?
Равным образом нам всем предстоит вступить в общение с другими персонами, нашими соотечественниками, появившимися в это время, о существовании которых мы не подозревали, может быть:
— Это плотники, подрядчики, которые, несомненно, учтут ваше бедственное положение, начнут прижимать… Ваш язык не будет уже вести медлительных разговоров о чувствительном барине и голубом подсвечнике с изысканными розами — исчезнут беседы о высоких материях, разговоры ослепительные, тонкие, как брюссельские кружева, которые плетутся в сырых подвалах — иначе рвутся нити.
