Социалисты-советчики с чемоданами в руках, со средствами в бумажниках, полученными от ободранных алмазов и жемчугов с окладов икон, вырученными от проданных «царских» драгоценностей, мечутся по Европе, с корабля на бал, из вагона люкс на конференцию.
Увы, как далеко миновало то время, когда все эти господа были твердокаменны в своих убеждениях зажечь революцией европейское море. Эти непримиримые идеи слезли с них, как через год революции слезли с красы и гордости русского страшного бунта — матросни их флотские шинели и бескозырки, и они на всём пространстве необъятной России обратились мало-помалу в самых обычных ободранных товарищей.
Идеи революции изношены. Советские дипломаты удивляют мир своим скромным поведением и переговорами. Блестящий цилиндр Чичерина виден на королевских приёмах, но вместо революционной идеи под ним сияет безглазыми дырами один череп.
Череп российского социализма.
Он умер, этот социализм. Он провалился с таким громовым треском, с такими стонами народными, что весь мир, присутствовавший на этих играх обречённых в русском колизее, должен был содрогнуться от ужаса.
Но перед нами вопрос. Что же становится на место его?
Мы не можем считать строителями жизни ту спекулянтскую накипь, которая переполняет теперь собой столицы. Мы не можем считать Нэпо основой возможного возрождения, эти последние судороги умирающего коммунизма.
Броситься в другую сторону? Броситься в объятия философствующей, неумной русской эмигрантщины, утверждающей, что всё поправится само собой, что уменьшение количества похищаемых коммунистами жизней и имущества, просто по причине уменьшения таковых, — представляет из себя «эволюцию советского строя»?..
Или, наоборот, в мечтах о реставрации нежить усталую душу и злобное воображение? Тщетная задача! Как у «сменовеховцев», так и у реставраторов есть какая-то фатальная вера в рок. Вера в то, что всё сделается само собой, без участия кого бы то ни было, как только исполнится полнота времён.
Трудное время перед русскими людьми, труден ответ на вопрос — куда идти?
Нет пути ни с буйными помешанными коммунистами, ни с тихими идиотами, национальный процесс перелаживающими в формулу «всё образуется…».
И только далеко-далеко слышится, как конский топот по степи прильнувшему ухом к земле, — слышится верная поступь идущего народа!
Она жестока, эта поступь. Она несёт месть, но месть скрытую. Она не будет глушить рукояткой револьвера в подвалах и застенках чрезвычаек. Она воздвигнет эшафоты на площадях под ясным солнцем и, в сознании правоты своей, станет уничтожать то, что уничтожал до сих пор русский народ.
Будет стихийное, нелепое, дикое, но верное пробуждение народной воли — а первым делом она выльется в мести.
Воли, которую так насиловали принципами коммунизма.
Воли, которую так отделяли от здравого смысла.
Воли, которой не руководили сочувственно и любовно.
Только воля к жизни простит Россию, вырвется из цепких лап международных организаций, а пока мы не видим этой воли.
И если она будет слишком жестока на первых порах — если содрогнутся сердца обречённой на изнашивание российской интеллигенции, мы можем только сказать:
— Ты ведь хотел этого, Жорж Данден!!
Вечерняя газета. 1922. 1 июля.
В ДВР общественной жизни, как таковой, нет. Всё и все молчат, загнанные в подполье. Газеты, несмотря на все вопли местных демократических зоилов, и сравниться не могут с местными по свободе печати. Интеллигенция либо молчит, либо пресмыкается у власть имущих, комбинируя разные должности на железной дороге, в кооперативах, где так называемый душок демократического порядка ещё остался вместе с улучшенным пайком.
Зато в Приморье общественная жизнь дышит. Собственно говоря, только здесь, на этом маленьком клочке земли былой Российской Империи, только тут культивируются национальные лозунги. Только здесь слышны вздохи сожаления о былой России, чего не услышишь на её выжженных солнцем и коммунизмом равнинах, где только один гимн — хлебца дай — висит в воздухе как странное марево.
