В мрачный московский аэропорт Шереметьево я прибыл, нагруженный сумками и интеллектуальным багажом, который представлял собой смесь необдуманных предубеждений и предрассудков. Хотя я скептически относился к риторике Рейгана, я все же боялся оказаться в безжалостной зловещей антиутопии из произведения Дж. Оруэлла «1984» или в шпионских романах Джона Ле Карре. С детства я осознавал безнравственность применения ядерного оружия; моя мать участвовала в маршах на Альдермастон в 1960-е годы. Однако показательные парады военной техники на Красной площади, транслируемые советским телевидением, были достаточно устрашающими, чтобы оправдать защитную реакцию.
Пребывание в Москве только усилило мое замешательство. Оруэлл в чем-то оказался прав. Я действительно испытал страх. Некоторые русские, с которыми я был знаком, тайком приводили меня в свои квартиры, запугивали: вдруг соседи услышат иностранную речь… В Москве царила скука и однообразие; при Горбачеве эти годы назовут периодом застоя. Я также встретил циничное отношение к режиму, столкнулся с критикой лицемерия и коррупции. Однако во многом Россия разительно отличалась от мира, изображенного Оруэллом. Жизнь большинства людей была относительно спокойной, правда, без некоторых благ цивилизации. Мне довелось увидеть настоящую национальную гордость русских за свою силу и достижения коммунизма, сильную увлеченность идеей всеобщего мира и гармонии.
Мой первый визит в Москву помог ответить на многие вопросы, волновавшие меня. Вернувшись в Британию, я прочитал все, что мог найти о России и коммунизме. Через несколько лет мне уже казалось, что я смогу понять это загадочное общество. В 1987/88 учебном году я был студентом пятого курса МГУ и в комнате общежития на Ленинских горах, в сталинской высотке в стиле свадебного торта, тайно изучал самое непостижимое явление советской истории — террор Сталина, который он развернул пятьдесят лет назад. Я жил в самом сердце таинственной цивилизации коммунизма, в ее идеологическом центре. Мои соседи приехали в Москву из всех уголков коммунистического мира — от Кубы до Афганистана, от ГДР до Мозамбика, от Эфиопии до Северной Кореи, — не только за степенью по истории или другой науке, но и для того, чтобы изучать научный коммунизм и атеизм и вернуться домой настоящими апостолами коммунистической идеологии. Более того, это был выдающийся период русской истории. Принцип гласности, объявленный М. Горбачевым, хотя очень умеренный и ограниченный, уже вызывал споры и разнообразные мнения. Это время казалось наиболее подходящим для того, чтобы изучить отношения, лежащие в основе коммунизма — хотя бы в его зрелой форме. Система разваливалась, раскрывая все свои тайны, но это пока была все еще коммунистическая система.
И вновь то, что я видел, приводило меня в замешательство. Реакции русских на Горбачева-идеалиста и его политику реформирования (перестройку) отличались невиданным многообразием. Многие из моих русских друзей считали, что коммунизм безнадежно испорчен, и не могли дождаться воссоединения с капиталистическим миром. Однако я также обнаружил, что другие вовсе не стремятся ухватиться за чужую идеологию, а верят, что Россия наконец нашла свой путь к реформированию коммунизма и созданию более совершенного, справедливого общества. Коммунизм, как некоторые считали, оставался еще прочной моральной основой, способной, несмотря на коррупцию и бюрократию, к реформированию и гармонизации, к слиянию (правда, неясно, каким образом) с либеральной демократией. Казалось, что достижение коммунистического идеала оставалось главной идеей, глубоко пустившей корни в жизнь России.
В наши дни традиционный коммунизм мертв. Мао Цзэдун все еще безмятежно взирает на площадь Тяньаньмэнь, а коммунистическая партия Китая давно отказалась от большинства принципов марксизма. Этому примеру последовали Вьетнам и Лаос. И все же внезапный закат коммунизма прибавил ему загадочности. Что же тогда выражает тающая на глазах группа пенсионеров, выходящая на демонстрацию в годовщину Октябрьской революции
