— Ну, как ты? Не спишь? — услышал он Клавин шепот, а потом ощутил горячую руку, прикоснувшуюся к его лицу.
Он схватил ее руку в свою и крепко сжал.
— Я скажу, когда прийти… Мама уснет как следует…
— Хорошо, — еле слышно ответил он осекшимся голосом.
Только эта тоненькая дощатая стенка отделяет его от Клавы, и ему даже не верилось, что вот-вот он поднимется и на цыпочках пройдет в ее комнату. Что потом будет, Володька реально не представлял. Он даже страшился немного, видимо, потому, что Клава была уже замужем, а у него опыта никакого. Что случилось у Надюхи, он плохо помнил, был тогда сильно пьян, и вообще все как во сне.
Володька докурил папиросу, но она не успокоила, все так же трепыхалось сердце и била мелкая дрожь, а время тянулось бесконечно долго… И вот наконец протянулась Клавина рука, послышался ее сдавленный шепот:
— Иди. Только постарайся не шуметь…
Он осторожно, чтобы не скрипнула кровать, встал и на цыпочках направился к Клавиной комнате. Хорошо, подумал, что на нем трусы, а не ужасные госпитальные кальсоны, и хорошо, что нет двери, а только проем с занавеской. К Клавиной постели он подходил, дрожа всем телом. Она подвинулась к стене, давая ему место. Он прилег.
— Как ты дрожишь, — шепнула Клава и положила руку ему на грудь. — Сердечко бьется…
Потом она обняла его и прижалась горячим телом, таким горячим, что Володька дернулся, отпрянул, но не успел…
— У тебя так давно не было женщин? — несколько обескураженно спросила Клава.
— Да… — только и мог сказать он, смущенный случившимся.
— У меня тоже никого не было… всю войну, — прошептала она со вздохом и стала целовать Володьку жадными, изголодавшимися губами.
Наутро, обессиленный, он еле добрался до своей постели и проснулся уже тогда, когда Клава ушла на работу, а на столе кипел самовар, дымилась только что сваренная картошка. Ольга Федоровна пригласила к завтраку, внимательно посмотрела на него и, увидев черные круги под глазами, наверно, догадалась обо всем.
…В палате его встретили хихиканьем и глупыми расспросами. Он ничего не стал говорить, бухнулся на койку, потому что боли, исчезнувшие ночью, вернулись опять и, чтобы уйти от них, надо было поскорее заснуть.
~~~
Идя от Майки, Володька дошел до Колхозной и повернул на 1-ю Мещанскую, прошел бывшую немецкую школу, в которой до восьмого класса учился Сергей, прошел особняк греческого посольства и дошел до Ботанического сада, где часто бывал в детстве… За ним около «деревяшки» «Пиво-воды» толпился народ. Володька замедлил шаги, вглядываясь в лица, потому что с первого дня приезда в Москву ему все время казалось, что вот-вот он встретит кого-то из одноклассников или дальневосточных однополчан, но знакомых не обнаружил и пошел дальше, но тут его кто-то сильно толкнул в бок. Он обернулся.
— Толька?!
— Он самый… Ну, привет, друже, привет… Сколько же не виделись?
— С сорок первого.
У Толика была сытая розовая физиономия. На небольшой, крепко слаженной фигуре ладно сидела комсоставская гимнастерка, а хромовые сапожки сверкали, как на параде.
— Давно в Москве? — спросил Володька.
— Месяца четыре уже. Из госпиталя я, видишь, — показал Толик сведенную кисть правой руки. — По чистой.
С Толей Лявиным Володька учился до седьмого класса, потом тот пошел в ФЗУ и пропал. Неожиданная встреча произошла в тридцать девятом в вагоне эшелона, стоявшего на Красной Пресне, куда их погрузили вечером, довезя автобусами из призывного пункта в Марьиной роще. Ночь они простояли, а утром, проснувшись, Володька увидел напротив себя сидящего на нижних нарах Толика. Оба обрадовались, как-никак знакомые.
— Я только оттудова… Понимаешь? И погулять не дали — в армию сразу, — объяснил Толик.
Володька не сразу понял, откуда Толик, но расспрашивать не стал, только удивился очень, когда по приезде в часть на вопрос о специальности Толик заявил — повар.
Дорога на Дальний Восток оказалась Толику знакомой, потому что еще в Александрове он посоветовал всем запасаться водочкой — чем дальше, тем с нею труднее будет. Но знал об этом, видимо, не только он — в Александрове винная палатка была почти разнесена марьинорощинской братвой.
