Ну а вообще-то я весьма терпелив к чужим глупостям. Порою я даже могу снести и чью-то подлость, ибо у меня одно мерило для всех - полезен человек Державе или нет. Вот, скажем, Твердолобый. Если строго следовать закону, то его давно уже надо было бы ослепить, оскопить и посадить на кол. Но я его терплю. Мало того, я доверяю ему армию, я оказываю ему совсем уже никак не приличествующие его поведению почести. А почему? Да потому что Твердолобый полезен Державе. Однако как только его полезность будет исчерпана, в силу немедленно вступит закон. И так же и с моей женой - как только я пойму, что она больше уже не оказывает опасного влияния на моих сыновей, я тут же прикажу поступить с ней так, как и положено поступать с женщиной, надругавшейся над святостью супружеского ложа, а именно - вначале ее, обнаженную, выставят на три дня у позорного столба, и всем, кто того пожелает, будет позволено...
Да вы и без меня прекрасно знаете, что бывает в подобных случаях, ибо закону совершенно безразлично, кто перед ним - первая матрона или последняя нищенка, прославленный архистратиг или простой объездчик лошадей на ипподроме. Мой прадед был таким объездчиком, но он был храбр, умен, был полезен Державе - да так полезен, как никто другой! - и Благородный Синклит единогласно провозгласил его автократором. И это провозглашение лишний (да нет - совсем не лишний!) раз подтвердило, что нашей Державой правит закон, а не грязные подлые страсти. И как было при прадеде, так есть и при мне. Когда пять лет тому назад мой брат задумал низкое, мне было очень непросто решиться на то, чтобы привлечь его к ответу. Однако Держава превыше всего! И брату помогли покинуть этот мир. А если уже завтра интересы Державы потребуют и моего устранения, то я безо всякого промедления и тем более без всякого стороннего принуждения лягу в ванну, вскрою на запястьях вены, а после опущу руки в теплую воду - и она стремительно окрасится моею драгоценной или, как часто шепчут за спиной, плебейской кровью. Но тот, кто смеет утверждать, что моя кровь - плебейская, тот сам плебей. И я еще хочу сказать, что кровь у всех одна, даже у варваров, и потому людей нужно различать не по чистоте и благородству крови (ибо кровь всегда чиста и всегда благородна, так как она - носитель жизни), а по духу. А дух дарован нам Всевышним, и при нашем рождении мы получаем лишь малую толику духа, а уж потом за все наши дела мы либо возвышаемся, либо нищаем духом. Дух - вот чем отличается человек от скота и истинный от варвара и автократор от архистратига и всех прочих. И поэтому нечего гордиться тем, в чьем чреве ты выношен. Гордиться надо ду... Нет, и этим гордиться нельзя, ибо дух - он не твой, он дарован Всевышним. Как и твой разум Им дарован. И Он определил твою судьбу, и Он... Да, Твердолобый прав, подслушал где-то мудрые слова, гласящие о том, что люди только сражаются, а судьбу сражения решает Всевышний, дарующий силу тому или иному сопернику. На второй день после того, как Твердолобый отправился в Великую Пустыню, ко мне пришла Т... та женщина, которую все называют моей женой, и сказала:
- Ты думаешь, что он оттуда не вернется!
- О, нет! - ответил я. - Я так не думаю. Я думаю иначе: он отправлен туда потому, что так будет лучше для Державы.
- Чем?!
- Да хотя бы тем, что его отъезд еще на некоторое время отсрочит мятеж. А мятежи, как известно, ослабляют государственное устройство, пусть даже эти мятежи замышлены во благо.
- О, да! - засмеялась она. - Это правда! Ибо свержение такого...
- Деспота, как я? - спросил я. - Ты об этом хотела сказать?
- Да, об этом.
- Нет! - тут уж засмеялся я. - И вовсе не об этом. Державные дела тебя не могут беспокоить, ибо для того, чтобы мыслить державно, необходимо хоть некоторое наличие разума, но если человек заполнен только похотью...
Но тут она ударила меня и я не смог договорить, ибо когда меня бьют по лицу, то у меня тут же начинается обильное кровотечение из носа и ушей. Даже несильного удара раскрытой женской ладонью достаточно для того, чтобы лишить меня возможности продолжать связную беседу. Так было и на этот раз я замолчал и стал пытаться остановить платком кровь. Однако руки у меня очень сильно дрожали, и тогда она вырвала у меня платок и все, что надо, сделала сама. А потом уложила меня на скамью, приладила мне под голову подушку, а сама села рядом и гневно сказала:
