Одолеть князя, невзирая на наличие копья, он все равно не смог, но задержал Вячко изрядно, и оставшихся троих, черными точками мелькавших уже где-то у самого горизонта, князь Кукейноса преследовать не стал — бесполезно.
Вместо этого он, рассчитывая, что епископ уже давно в море, послал полоцкому князю весточку с прошением о помощи, а заодно часть захваченных трофеев: мечи, кольчуги и крепких вислобрюхих коней, привыкших держать на себе рыцарей в железном облачении.
Вроде бы Вячко и слова верные подобрал в грамоте, призывая Владимира Борисовича не мешкая идти вместе с ним на Ригу, которая не могла еще похвалиться надежными укреплениями, но нет. Снова не повезло. Тщетно подождав изрядное количество времени, Вячко все-таки дождался, но совсем не того, чего хотел. Дозорные, предусмотрительно разосланные во всех направлениях, вскоре доложили, что к Кукейносу подступает рать. Вот только идет она не с полуденной стороны, из Полоцка, а с севера.
Потом лишь князь узнал, что из-за шквальных ветров епископ на несколько дней отложил свое отплытие, и когда трое всадников на взмыленных конях прискакали в Ригу, они еще успели застать Альберта.
Епископ же в очередной раз доказал, что священнослужителем он стал лишь потому, что был у своего отца из славного рода Буксгевденов вторым по счету сыном.[17] Земельных же владений у папаши Оттона было раз-два и обчелся. Это детишек стругать легко, каковых он только мужеска пола зачал аж шестерых, а как разбойнику, то есть рыцарю, цена ему была невелика.
Потому и подался Альберт вначале в каноники к бременскому архиепископу Гартвигу, а уж потом тот его назначил сюда, преемником цистерцианского монаха Бертольда, погибшего в неравном бою с проклятыми язычниками-ливами.
Смерть Даниила фон Леневардена ливонский епископ никому с рук спускать не собирался. Это пусть в евангелии болтают о всепрощении. Такие бредни хороши для глупых мирян, а ему, служителю единственно истинной веры и почтительному сыну своей матери — великой католической церкви, надлежит помнить и цитировать совсем иное: «Не мир я вам принес, но меч». Так-то оно понадежнее будет.
Да и то сказать — умный пастырь своих овечек не только с помощью увещеваний да окриков пасет.
Он и про кнут не забывает, да и пользуется им не в пример чаще, нежели словом.
Опять же хороший пастух для сбережения стада непременно заводит собачек, потому как в одиночку ему ни за что не управиться. А чем своих псов кормить? Да тем же овечьим мясом. Вот он и привел с собой рыцарей, дабы усмирить взбунтовавшуюся отару, а заодно и дать подзаправиться ревнителям веры.
Однако, едва подойдя к Кукейносу, епископ понял, что управляться и отечески поучать ему некого. Ушел непокорный князь из своего замка. И ушел не просто, а поступив по принципу: не мне, так и никому.
Жарким погребальным костром полыхали деревянные постройки и стены, чтобы вонючая немытая немчура не смогла войти в родной и давно обжитый терем. Суровые дружинники скрипели зубами, кое у кого даже слезы на глазах выступили, но — жгли. Лишь у самого Вячко очи оставались сухими — негоже срамиться перед людьми. Зато сердце рыдало навзрыд, да не слезами горючими обливалось — кровью.
Было бы хоть чуток надежды, так он бы не задумываясь вышел ратиться с ворогом. Пусть неравны силы, пусть на каждого его воя приходилось бы два, даже три рыцаря — все равно не ушел бы без боя.
Но когда по десятку на одного — на такое решится лишь безумец. Да и не по-христиански это — толкать своих людей на верную смерть. Хорошо, если сам в этой сече гибель найдешь, а если выживешь? Тогда ведь до самого последнего часа тяжкий груз на сердце ляжет — загубил ты, князь, лучших из лучших, вернейших из верных.
Да и потом тоже складывалось из рук вон. Владимир, сделав вид, будто собирался подсобить, еще и попрекал Вячко за то, что тот не сумел продержаться до подхода его сил. Будто не видел бывший князь Кукейноса, что полоцкий князь палец о палец не ударил и даже не удосужился послать гонцов за ополчением.
Однако и тут сдержал себя Вячко — ни единого худого слова не сказал старшему в роду. Да и что с него возьмешь, с неразумного. Хоть и прожил тот на свете почти пять десятков лет, а в голове, как в юности, свистел ветер, так и доселе там свои заунывные песни выводит.
