Как оказалось, и де Гито кое-что смыслил в поединках на мечах, судя по шраму на его лице. Но все равно Раймон де ля Шатр оказался проворней. В какой-то момент поединка он, распластавшись над землей, произвел атаку с низкой стойки и поразил де Гито в бедро. Это был необычный по тем временам прием. Удар мог быть выполнен лишь длинным мечом-бастардом с его остроконечным, зауженным клинком. Де ля Шатр сильно рисковал, потому что мог нарваться на мощный ответ с высокой стойки, от которого не спас бы и хаубергон.
Жерар де Гито упал на одно колено, а де ля Шатр крикнул:
— Сдавайтесь!
— Никогда! — Жерар де Гито взревел, как раненый бык, встал на ноги и обрушил на своего соперника град таких сильных ударов, что разрубил пополам его щит.
— Остановитесь! — сеньор Морис вклинился между противниками. — Вы забыли, что поединок до первой крови!
— К дьяволу! — зарычал де Гито и попытался оттолкнуть хозяина замка Бельвиль.
— Не сметь! — вскричал подбежавший к поединщикам Жоффрей де Шатобриан; он обхватил де Гито за плечи и воркующим голосом проговорил: — Опомнитесь! Шевалье, вы рискуете оскорбить сеньора Мориса и нарушить правила поединка! Не омрачайте мне свадебное торжество, очень прошу вас.
— Лучше смерть, чем позор! — продолжал яриться Жерар де Гито.
— Я готов принести свои извинения, — миролюбиво молвил Раймон де ля Шатр и опустил меч. Он был удовлетворен; ранение противника — его победа. А большего ему и не нужно, ведь оружие и защитное облачение по условиям поединка забрать себе он не мог.
Жерар де Гито глубоко вздохнул, стараясь совладать с эмоциями, глянул на свою рану и мрачно ответил:
— Извинения принимаю. Но мы еще встретимся, шевалье.
— Всегда к вашим услугам. — И Раймон де ля Шатр отсалютовал мечом.
Свадебный пир продолжился выступлением комедиантов. Они ставили пьесу, которая называлась «Игра о Робене и Марион»[20] с песнями и танцами. Гости, можно сказать, были полностью удовлетворены зрелищами, которые им довелось увидеть, не говоря уже о просто превосходных яствах и напитках. Лишь де Гито злобился на всех и вся из-за своего поражения, да сеньор Морис де Бельвиль никак не мог избавиться от мрачного предчувствия, хотя улыбался и даже пытался шутить.
Площадь около наиболее чтимой в торговом мире Великого Новгорода церкви Святого Иоанна, что на Опоках, полнилась народом.
С берега, на котором стояла церковь всего в нескольких десятках сажен от реки Волхов, открывался великолепный вид на центральную часть города. На противоположном берегу реки возвышались каменные стены Детинца — Новгородского кремля, за которыми виднелись главы Софийского собора, Евфимьевой башни и звонницы. Проезжие (или Водяные) ворота Детинца выходили к мосту через Волхов, поставленному на «клетях» — опущенных в воду срубах, наполненных камнями. Мост соединял Детинец и всю Софийскую сторону с Торговой, на которой, во главе моста, стояла каменная башня с воротами. От моста к воротам Детинца шли низкие деревянные ряды-балаганы, где сидели торговцы всякой мелочью. Обычно во время осады мост и ряды уничтожались, но лето 1343 года пока не предвещало нападения внешних врагов, и в Новгороде шла обычная размеренная жизнь.
Правда, смута среди новгородского люда в начале года шла, и немалая. Она была связана с тем, что Господин Великий Новгород, образно выражаясь, уселся между двумя стульями, стараясь опираться на Литву против Москвы и на Москву против Литвы. Новгородские старейшины понимали, что покровительство Литвы обеспечивало им в какой-то степени независимость от великого князя Московского, но в то же время именно через Москву новгородцы получали многие товары и съестные припасы.
В таком положении долго оставаться было трудно, тем более что Новгород посадил у себя на княжение Наримонта, сына великого литовского князя Гедимина, и дал ему в потомственный удел Ладогу и Карелию. Река Волхов стала как бы границею между двумя неприятельскими станами: половина жителей Новгорода восстала на другую половину. Одни были за союз с великим князем Московским, другие — с Гедимином. На обоих берегах Волхова засверкали мечи и копья. К счастью, взаимные угрозы не закончились кровопролитием, и вскоре «зрелище ужаса обратилось в картину трогательной братской любви», как написал на бересте безвестный инок монастыря, основанного Антонием Римлянином на правом берегу Волхова.
