— Алло, — ответила Рене, и я пискнул фальцетом:
— Монмартр, тридцать два? Сейчас с вами будут говорить. — Потом сосчитал до двадцати и заговорил своим обычным, но слегка приглушенным голосом: — Алло, Рене? Я звоню из Бухареста. Долетел прекрасно.
— Как я рада, дорогой. Я волновалась за тебя. Все-таки самолет. Тебе не было плохо?
— Ничуть. Как прошла вылазка?
— Я вполне обошлась бы и без нее. Кстати, дядя Антонен звонил сегодня в шесть утра. Говорил о тебе и бог весть о каком изменении, которое, дескать, может произойти в тебе за время твоей поездки. Я так ничего и не поняла.
— Бедный дядя. Не хотелось тебе говорить, но я уже не раз замечал, что у него что-то не в порядке с головой. Если он будет тебе надоедать, постарайся отвязаться. Ну а дети как, нормально?
— Да. Сегодня собираюсь сводить их в музей. Если б ты знал, как опустел без тебя дом. Милый, мне кажется, мы говорим уже довольно долго. А минуты стоят дорого.
— Ты права. До свиданья, дорогая. Я тебе напишу.
Это меркантильное напоминание о цене времени в тот самый момент, когда, казалось, она была так растрогана, несколько покоробило меня, но сослужило мне хорошую службу. Меня снова одернули, призвали к порядку, и я почувствовал, что способен сосредоточиться на практических вопросах, которые поставила передо мной моя метаморфоза. Мне стало стыдно за то, что минуту назад я раздумывал, как бы скоротать скучный день и дождаться вечера. Неужели у меня нет занятий достойней, чем ухлестывать за женщинами, пусть даже и за собственной женой? Сорок тысяч франков, взятые накануне в банке, и шестьдесят с чем-то тысяч, оставшиеся в распоряжении Рене, — этого не хватит навечно, тем более что семье предстоит отныне нести чуть ли не двойные расходы. Так что следовало, не теряя ни минуты, отправиться на поиски работы. Минуты стоят дорого. Я спустился в «Мечту», наспех выпил у стойки кофе и сел в автобус. По дороге меня осенило. Надо просто-напросто явиться к Люсьене с рекомендательным письмом от самого себя.
Около одиннадцати я вошел в агентство. Люсьена беседовала с клиентом, и госпожа Бюст попросила меня обождать в приемной. Я чувствовал себя полковником, который решил завербоваться простым солдатом. Госпожа Бюст — про себя я называл ее «мадам Доска» — то и дело посылала мне из своего окошка лучезарную улыбку, предназначавшуюся, насколько я мог судить, наиболее солидным клиентам. Не прошло и получаса, как меня впустили в мой кабинет. Люсьена выглядела почти так же, как накануне, только лицо у нее дышало безмятежностью, а глаза так и сияли — как ни был ей дорог хозяин, но она явно испытывала облегчение оттого, что он не стоит у нее над душой. Представившись, я протянул ей письмо, только что написанное на почте. Она усадила меня и, ознакомившись с письмом, села напротив, в директорское кресло.
— Вчера я провожал в аэропорту Бурже одного родственника и встретил там господина Серюзье, своего давнего друга. Мы поговорили, и я рассказал ему, что нахожусь в затруднительном положении.
— Значит, вы хотите работать у господина Серюзье. В какой же области?
— Господин Серюзье порекомендовал мне заняться продажей металлов и одновременно рекламой.
— Лучше было бы остановиться на чем-нибудь одном, по крайней мере поначалу. В чем состоит наша работа, вам, конечно, известно, хотя бы в самых общих чертах. Позвольте спросить, чем вы занимались до сих пор?
Я ответил, что занимался продажей текстиля. Люсьена слушала меня холодно, опустив глаза и играя моим ножом для разрезания бумаги. В ее поведении угадывалось желание во что бы то ни стало избавиться от меня и исправить то, что она считала досадной оплошностью хозяина, которого разжалобил этот его позабытый знакомый. Моя внешность красавчика вряд ли внушала ей доверие. Я сам не раз говорил ей, что лишь немногие, особо одаренные натуры могут делить себя между работой и женщинами. Кроме того, она с полным основанием считала, что если новый сотрудник окажется человеком пассивным, он только повредит делу, если же, наоборот, будет слишком расторопным, то в один прекрасный день может отделиться, умыкнув у нас часть клиентуры. Действительно, мое весьма скромное предприятие могло приносить доход, только оставаясь в руках одного человека.
