— Вы же контрреволюционер! — догадалась она. — Самый настоящий! Наверное, вы были очень богатым человеком, да?
— Я? — переспросил он, оглядывая стены. — Я жил беднее, чем ваш революционный дядюшка! Мы жили по-крестьянски, в захудалом сибирском уезде.
— Отчего же тогда вы так не любите революцию?
— Скажите мне, Юлия, — спокойнее продолжал Андрей, — что такое — революция? За что ее можно любить? За то, что революционеры использовали завет Моисея — разделяй и властвуй? За то, что поделили целый народ на классы? И одних взяли с собой, вторых пристращали, а третьих и четвертых натравили друг на друга?
Ему стало противно от своих слов. Что толку переливать из пустого в порожнее? Сколько уже было подобных разговоров, от которых в голове оставалась каша, на душе мрак и впереди тупик! Сразу после октябрьского переворота офицеры на фронте до хрипоты спорили, жуя непривычные для языка слова. В окопах грызлись между собой солдаты, на митингах чуть ли не врукопашную сходились приезжие штатские агитаторы.
«О чем мы говорили? О чем? — думал он. — Будто напасть какая-то, навязчивый бред…»
Андрею представилось, как сейчас примерно такой же диалог идет в каждом доме Москвы, в каждой квартире. И не только в Москве — во всех городах и селах миллионы, десятки миллионов людей, запершись или, напротив, распахнув двери, говорят и спорят об одном и том же. Если убрать стены домов и лачуг, то вся страна в этот миг превратится в одну орущую толпу. Да разве может родиться хоть одна светлая мысль в этом оре? И разве прибудет любви и хлеба?!
Далеко за стенами, в чреве бывшего купеческою особняка, кричал от страха павиан Кузьма.
Они долго молчали. Разогретый на керогазе ужин остывал, за окнами сгустилась темнота.
— Как же вы живете? — беспомощно спросила Юлия. — И как дальше жить станете?.. Я помню, как тяжело было дядюшке. Его бросали в тюрьму, угоняли в ссылку, он подолгу прятался и жил на чердаках. Но у него была светлая идея. А вы? Откуда у вас берутся силы жить? Нет-нет! Не жить, а — не бояться?
— А я боюсь, — признался Андрей. — Только терплю.
— Как странно, — проговорила она задумчиво. — И страшно… Вы совсем непонятный человек.
Андрей почувствовал, что выговорился, что сжег все заготовленные для Шиловского слова и, будто сон на посту, медленно и коварно подкрадывается усталость. Он посмотрел на часы — все сроки вышли.
— Хотите вина? — неожиданно предложила Юлия и потянула дверцы стеклянной горки. — В Москве «сухой закон», но дядя недавно привез двадцать бутылок старого вина. Я уже пробовала!..
— Благодарю, — бросил он. — Вашего дяди я не дождусь. Мне пора. Было очень приятно познакомиться. Честь имею.
В передней он снял фуражку с вешалки — оленьих рогов, крепко насадил на голову. Чувствовал, что Юлия стоит сзади и смотрит ему в спину. Андрей взялся за ручку двери, когда она спохватилась:
— У вас есть ночной пропуск?
— Пропуск? — он медленно обернулся. — Зачем?
— Чтобы не задержал патруль!
— У меня есть мандат.
— Без пропуска все равно задержат.
— Убегу!
Юлия схватила его за руки.
— Не пущу! Вас убьют! Патруль стреляет, если бегут! Я сама видела…
«Теперь так и будет, — обреченно подумал он. — Есть пропуск — живи, нет его — ты вне закона. В. камере было лучше, в „эшелоне смерти“ я был свободнее…» Он вспомнил, что однажды поздно вечером их уже останавливал патруль, и Тауринс предъявлял пропуск. На два лица. Они даже ему личного пропуска не дали…
Окончательно сломленный, он тихо попросил:
— Налейте мне вина… А спать я буду вот здесь, у порога. Как и положено вашему псу. Где обычно спит ваша собака?
— Что с вами, Андрей Николаевич? — Юлия по-прежнему держала его за руки. — Не смейте так говорить!
— Дайте мне вина!
— Сейчас, только успокойтесь, — она метнулась на кухню. — Дядя к вам очень хорошо относится, поверьте! Если не сказать больше…
— Не говорите! Я сам все очень хорошо чувствую! — засмеялся Андрей. — Я ему так благодарен! Он спас от смерти! Он вытащил меня с того света! Пригласил в свой дом и даже в «сухой закон» достал вина! Ну, скорее, Юлия! Иначе я стану кричать, как ваш павиан. Видите, света нет, тьма кругом, тьма, и мне страшно…
