После предложения Попова бес озорства так и взыграл в нас! Мы с удовольствием изрыгнули из наших инструментов адские звуки «Апокалипсиса Сатурна». Услыхав рев, вой, визг и отчаянный стон «Седьмой печати», существа задрожали в паническом ужасе. Подняв головы к небу, они вытаращили глаза, словно на них из разверзнутой небесной хляби летели страшные разрушительные силы. Вдруг наша публика набухла, почернела и дико завыла. Прима тревожно заметалась по поляне, потом, рухнув, осталась недвижимой посреди помятых цветов…
В тот миг мы были в полном экстазе, полностью потеряв способность анализировать происходящее. В следующее мгновение до нас донесся страшный рев, и мы почувствовали, как на нас навалилось что-то липкое, рычащее, злое…
Мы уже приготовились проститься со своей бренной жизнью, когда наш слух вдруг уловил звуки чарующей мелодии… Ах, какая это была чудесная музыка! Светлая, нежная, радостная, словно из детской сказки. Она пролилась неожиданно, откуда-то с неба, как теплый дождь на схваченную внезапным морозом зеленеющую ниву. Она звучала торжественным гимном всему живому, прекрасному, цветущему, протестуя против всякого зла и насилия.
Почувствовав, как придавившая нас тяжесть вдруг ослабла, мы вскочили на ноги и, взглянув туда, откуда неслись волшебные звуки, поняли все.
На смотровой площадке стоял наш спаситель Сергей Кипарелли со скрипкой в руках. Из-под его смычка летела в мир мелодия Скрипичного концерта Петра Ильича Чайковского.
А от нас, погасив агрессивные чувства, медленным лебединым шагом уходили в заросли странные существа с цветомузыкальными способностями, чуть было не растерзавшие всю нашу компанию. Сергей умиротворял их до тех пор, пока все они не скрылись в лесной чаще.
Как загипнозированные, стояли мы, со слезами вслушиваясь в музыку великого классика, и нам казалось, что лучше ее нет и не было никогда на свете…
Но не успели мы как следует отойти от первого потрясения, как на нас обрушилось другое. Внезапно со стороны леса выскочила группа возбужденных людей, вооруженных палками. С неземной ненавистью, не скупясь на самые крепкие земные выражения, они обрушились на нас. Прикрывая от ударов собственными телами музыкальные инструменты, мы кричали, оправдываясь:
— Мы не знали!
— Нас направили сюда!
— Мы артисты!
Когда их палки достаточно поработали по нашим спинам, а гнев утолился, мы узнали, что они не бандиты или туземцы, а сотрудники местной научной станции. Выслушав наши объяснения, самый старший из них по возрасту и, видимо, по положению, угрюмый бородач в пенсне, закричал на нас:
— Убить вас мало, артисты несчастные! Это же стратдиносы, эндемы местной фауны, единственные экземпляры во всей Галактике! Вы могли их погубить своей дикой музыкой! Музыкальные бандиты! Марш отсюда! — лицо бородача побагровело от гнева. Он замахнулся палкой и рявкнул так, что пенсне свалилось с его носа и закачалось на серебристой цепочке. — Чтоб духа вашего здесь не было!
Подобрав покореженные инструменты, мы буквально бежали от разъяренных сотрудников, с бранью преследовавших нас до самого космодрома.
Картина нашего возвращения с гастролей на этот раз была печальной. Если бы тогда взглянуть на нас со стороны, можно было подумать, что мы возвращаемся с похорон дражайшей тетушки.
Все время полета к Земле в салоне царила тяжкая молчаливая атмосфера. Каждый из нас делал вид, что занят очень важным делом, — выяснял, насколько пострадал его инструмент при гастрольном недоразумении. На самом деле мы увлеклись этим, чтобы (не дай бог!) не встретиться взглядами и случайно не заговорить о происшедшем!
Наш руководитель что-то долго и отрешенно писал. По его виду можно было догадаться, что занят он не сочинением новой пьесы для «Дископопа», а составлением отчета о нашей провалившейся миссии к инопланетной публике.
Изредка Вольдемар прижимал ладонью пластырь, приклеенный к тому месту, где когда-то у него было левое ухо. И тогда Герман невольно тянулся рукой к лицу, трогая нашлепку, под которой догадывался остаток откушенного носа. Оба тяжко вздыхали, а их страдания отдавались болью в наших сердцах.
