— Ты не оставил следов? — Заметив удивление Ульмана, Мартке пояснил: — Ну, с этим Рапке…
— Все могут подтвердить, что я ушел домой за полчаса до того, как это случилось. Даже вахтер. А он наци…
— Собаке — собачья смерть! — Выходя, Мартке столкнулся в дверях с человеком в замасленной куртке. Агент притворялся пьяным, но глаза смотрели трезво. Ульман вешал полотенце и не видел, как гестаповец окинул его изучающим взглядом. Обернувшись, нарочно толкнул агента, вежливо извинился и направился в зал.
Пришел Курт Гейслер. тот самый рабочий, у которого был убит сын, и Фогель вцепился в него, рассказывая о смерти Рапке. Ульман незаметно перевел разговор на другоe. Этот Петер Фогель — страшный болтун, нельзя поручиться, что он не выкинет какой-нибудь глупости. Тем более гестаповец снова «клюет» за соседним столиком.
— Только что я слышал по радио, — нарочно громко начал Ульман, — что наши войска в Польше контратакуют русских. Может, это начало нашего наступления?
— Столько жертв, столько жертв… — прошептал Гейслер. Он выпил шнапса, его изнуренное лицо покраснело, глаза слезились. — Мой сын тоже убит в Польше…
— Твой Генрих — герой! — воскликнул Фогель. — Он отдал жизнь в священной борьбе, и народ никогда не забудет его подвиг!
Мартке едва заметно улыбнулся.
— Да, мы никогда не забудем! — произнес громко, но закончил совсем тихо, чуть ли не шепотом: — И не простим!..
— Генрих награжден Железным крестом второй степени, — не успокаивался Фогель. — Юноши нашего поселка завидуют ему!
— Я никогда не увижу своего сына… — закрыл лицо руками Гейслер. — Моего маленького Генриха…
— Нельзя быть эгоистом, Курт, — поучительно произнес Фогель. — Смерть одного человека ничто по сравнению с высшими интересами общества.
«А сам дрожит за свою шкуру, как последний трус, — подумал Ульман. — Стал нацистом только затем, чтобы получить тепленькое местечко помощника диспетчера».
Разглагольствования Фогеля разозлили Ульмана, и он пошел к стойке, чтобы выпить рюмку шнапса. Давненько он не пил — не потому, что не было денег или не было случая, — просто сам себе запретил пить, заметив, что после лишней рюмки проговорился как-то. Правда, компания была своя, другие высказывали более рискованные мысли, но они могли это себе позволить, а он — нет, потому что принадлежал не только себе и отвечал не только за себя. Кроме того, кто-кто, а Ульман лучше кого-либо знал, что не вовремя сказанное слово приводило иногда к таким последствиям, которые и предвидеть трудно. Гестапо — серьезный противник, и то, что старый немецкий коммунист Фридрих Ульман за столько лет не попал в ловушку, объясняется не только особенным отношением к нему коварной богини Фортуны…
Но сегодня он все-таки выпьет рюмку. Лишь одну и только для того, чтобы перестало наконец трясти. Хотя Рапке и был мерзавцем, но Фридрих никак не может забыть последнего его взгляда — большие, выпуклые глаза, полные смертельного ужаса, муки и ненависти…
Неприятно, жутко до сих пор, как вспомнишь, дрожат руки. Но у него не было иного выхода — под угрозу ставилась вся организация, и кому-то надо было рассчитаться с провокатором.
Ульман выпил шнапс и, опершись на стойку, принялся разглядывать зал.
В дальнем углу, составив два столика, пьянствовала компания эсэсовцев. Они горланили на всю пивную нацистские песни. Недалеко от эсэсовцев, возле стены, сидели двое в солдатских мундирах: один все время что-то растолковывал другому, а тот, совсем еще ребенок, покачивался и, казалось, не слушал товарища. Непрерывно хлопали входные двери. Одни пили пиво прямо возле, стойки, другие занимали столики и звали Лизу.
Агенту гестапо, очевидно, надоела болтовня Фогеля, и он тоже подошел к стойке, заказал шнапса. Нехотя курил, прислушиваясь, о чем говорят железнодорожники, которые только что вошли и рассказывали хозяину последние новости.
Гестаповец стоял рядом с Ульманом, и Фридрих имел возможность хорошо рассмотреть его. Сомнений не было — шпик. Замасленная и залатанная куртка так контрастировала со свежим, чисто выбритым лицом, что Ульман не смог сдержать улыбки.
