Длились эти вопли, впрочем, недолго: секунда — и от мальчишки не осталось ничего, кроме праха. Почему-то не серого, как было с русоволосой, а угольно-черного.
— Дýхи Америки… — пробормотал в разом воцарившейся тишине Абрамыч.
Под аккомпанемент этих слов поддерживавшая меня до сей поры в вертикальном положении магия вдруг пропала, и я кулем повалился на пол, во все стороны разметав что серый, что черный пепел. Последнее, что мелькнуло перед моим взором прежде, чем сознание отключилось, была моя собственная правая рука — снова полноценная, с пятью здоровыми пальцами. А еще во рту вдруг сделалось непривычно тесно — но понять, что это вернулся на свое законное место язык, мне еще только предстояло.
в которой меня едва не принимают за марсианина
и собираются хорошенько расспросить о том,
как я дошел до жизни такой
«Я убил человека!»
Грубо распихав локтями все прочие, эта жуткая мысль явилась мне первой после очередного безвременья забытья — словно мучимый похмельем пьяница, топтавшийся на пороге заветного магазина в ожидании урочного часа и вломившийся в двери, едва те успели лишь самую малость приоткрыться.
«Я убил человека! Совсем еще мальчишку! Понятия не имею, как это у меня вышло, но я его убил!»
«Он готов был сделать то же самое с тобой! — энергично потирая отбитые в давке на входе бока, подоспели подотставшие соображения. — А его милая сестричка перед этим сожгла ни в чем не повинную девушку! Семейка маньяков! Ты просто защищался!»
«Не важно. То есть важно, конечно, но сути дела это не меняет! Я его убил! И с этим мне теперь жить!»
«Ой ли? — без разбора сминая спорщиков, от “дверей” нагло надвинулся кто-то новенький. — Жить он собрался! Ну-ну. Так тебе и позволили — после всего случившегося! Оглянись вокруг, оптимист недоделанный!»
Я послушно открыл глаза.
Открывшееся моему взору помещение было куда теснее давешней залы — буквально каких-то три на четыре метра — и значительно хуже освещалось: окон в нем не имелось, и превратиться в совсем уж непроглядную тьму здешнему полумраку не позволяла лишь одинокая свеча на, кажется, земляном полу, горевшая на удивление ровным, почему-то голубоватым пламенем. Вход — узкая арка в противоположной от меня стене, которую и рассмотреть-то мне удалось разве что чудом — света не добавлял ни на йоту.
Никакой мебели в комнате не наблюдалось, если, конечно, не считать за таковую тронутые ржавчиной массивные цепи, на которых я, собственно, и висел, обнаженный по пояс (служившие памятью о прошлой жизни джинсы на мне, вроде бы, оставались) и прикованный к кирпичной стене за руки и за ноги. Для полноты картины во рту у меня торчало нечто наподобие кляпа, тщательно закрепленного — в скулы врезалась удерживавшая его веревка. Разбухшая от слюны затычка немилосердно давила на… на язык?
Да, на язык! При большом желании даже можно было слегка им пошевелить!
Что ж, первая хорошая новость.
А что руки? В памяти всплыла картина: моя скрюченная пятерня, конвульсивно скребущая по паркету среди черного и серого пепла… Именно пятерня, включая мизинец!
Как смог вывернув шею, я покосился на закованные в железо запястья — сперва на правое, затем, изогнувшись в другую сторону, на левое. Кисти рук выше широких кандальных браслетов скрывались под странными металлическими перчатками с широко растопыренными пальцами, цельнолитыми — ни кулак сжать, ни неприличный жест продемонстрировать. Пятью растопыренными пальцами! Правда, что там внутри, под слоем брони, на глаз было, конечно, не понять. Ощущения тоже молчали: руки онемели и выше локтя я их сейчас не чувствовал вовсе.
Ладно, мизинцы мизинцами, а вот чего точно не наблюдалась — назойливого гула в голове, неотступно преследовавшего меня последнее время.
Хорошая новость номер два — есть.
И еще одно — возможно, самое главное. Это уже касалось не физического моего состояния, а некого внутреннего настроя. Какого-то неудержимо вольного. Будто я тут не в железные цепи угодил, а наоборот, обрел свободу. Чувство было отнюдь не новым — именно так я, собственно, почти всю жизнь себя и ощущал, просто не замечал этого — не с чем было сравнивать. После похищения и клеймения оно ушло, оставив после себя лишь пустоту безнадеги и непонимания, чего, собственно, мне так не хватает — и вот нежданно вернулось.
