— Да, пожалуй. — Его товарищ лизал кончиком языка, точно лекарство, виски, купленное в Хакодате. — Что ж, дело-то большое! Разрабатываем богатства на местах, где еще не бывал человек. Это не шутка! Вот взять наш краболов. Теперь еще хорошо. А вот вначале, когда ни ветров, ни течений здешних еще не знали, когда эти места были действительно неведомые, сколько тогда кораблей погибало—и сказать нельзя! Рыбаков топили, брали в плен, убивали. А все-таки мы не сдавались! Опять подымались и боролись изо всех сил. Оттого-то эти огромные богатства и стали нашими. Ничего не поделаешь — иначе нельзя.
Студент ничего не ответил. Так всегда пишут в учебниках истории; может, оно действительно так и было. Но тоска, затаившаяся на дне души, от этого нисколько не проходила. Студент молча провел рукой, по животу, отвердевшему, как доска. Кончик большого пальца покалывало, как от слабого электрического тока. Это было ужасно неприятно. Он поднес палец к глазам и стал растирать его другой рукой.
После ужина все теснились к потрескавшейся печке, установленной посредине «нужника». Когда прижавшиеся друг к другу тела немного согревались, подымался пар. В нос ударял спирающий дыхание запах крабов.
— Ну, не знаю я, в чем тут дело, только убитым быть не желаю.
— Еще бы!
В «нужнике» воцарилась гнетущая тоска. Их убивают! Все негодовали, хотя и не представляли себе отчетливо, на чем сосредоточить свой гнев.
— Хо-хоть нас и ни-ни во что не ставят, но неужели же терпеть, чтобы нас убивали! — вдруг громко крикнул рыбак-заика; стараясь говорить скорее, он весь покраснел от напряжения.
Некоторое время все молчали. Почувствовали, как что-то резко и неожиданно укололо их в самое сердце.
— Не хочу умирать на Камчатке!
— Транспортный пароход вышел из Хакодате, радист давеча говорил.
— Вот бы вернуться!
— Где уж тут...
— Случается, убегают на этом пароходе.
— Ну? Вот здорово!
— А то выйдут будто на рыбную ловлю и убегают на Камчатку... и вместе с роскэ ведут красную пропаганду.
— «Ради Японской империи»... Ишь какой хороший предлог выдумали! — Студент расстегнул пуговицу, обнажил худую грудь, на которой, точно ступени, темнели впадины между ребрами, и, зевая, стал чесаться. Присохшая грязь спадала тонкими слюдяными чешуйками.
— А на деле только богачи из Ко-компании жи-жи-реют.
Пожилой рыбак устремил на печку вялый, мутный взгляд из-под дряблых век, морщинистых, как раковины устрицы, и сплюнул. Попав на печку, плевок собрался в шарик, шипя и подскакивая, как горошина, уменьшился и, оставив белесый налет, исчез. Все тупо следили за ним глазами.
— Пожалуй, ты прав...
Но сендо, повесив над печкой вывернутые наизнанку красные шерстяные носки, подшитые резиной, сказал:
— Ну, вы не очень-то возмущайтесь.
— Это наше дело, черт! — Заика вытянул губы, как осьминог.
Потянуло противным запахом жженой резины.
— Эй, дядя, резина!
— Эх, присмолило!
По-видимому, поднялась волна: началась легкая качка. Пароход покачивало, как колыбель. При свете тусклой лампочки в пять свечей тени теснившихся вокруг печки рыбаков переплетались и сливались. Ночь была тихая. Из дверцы печки падал красный отблеск, освещавший ноги рыбаков. Как-то сразу — именно сразу — в, один миг вспомнилась им вся их горькая жизнь. Была удивительно тихая ночь.
— Табаку нет?
— Нет.
— Нету?
— Да нет же!
— А, черт!
— Эй, давай-ка виски сюда!
Владелец виски перевернул бутылку горлышком вниз и потряс ею.
— Что ты делаешь?
— Ха-ха-ха!
— Да, попали мы в переделку. Вот и я...
Этот рыбак одно время служил на заводе Сибаура. Завязался разговор. Для рабочих на Хоккайдо завод , был замечательным местом, лучше которого и представить себе нельзя.
Будь там хоть сотая доля того, что творится у нас, давно бы устроили забастовку, — сказал он.
Это послужило сигналом, и каждый начал рассказывать, где ему довелось побывать. Строительство дорог, мелиоративные работы, прокладка железнодорожных путей, постройка гавани, закладка новых шахт, обработка новых земель, погрузочные работы — каждому что-нибудь было знакомо.
Когда в самой Японии рабочие «обнаглели» и перестали поддаваться на различные уловки, когда рынки были исчерпаны, в делах начался застой, капиталисты протянули свои когти на Хоккайдо и Сахалин. Там так-же, как и в колониях, Корее и Тайване, они могли осуществлять самую беззастенчивую эксплуатацию. Капиталисты прекрасно знали, что никто не посмеет сказать им ни слова. сезонников, работающих на прокладке государственных дорог и железнодорожных путей, убивали с большей легкостью, чем вшей. Некоторые не выдерживали жестокого обращения и убегали. Когда такого беглеца ловили, его привязывали к бревну и клали под задние ноги лошади или бросали во двор на растерзание цепным псам. Это делалось напоказ, на глазах у всех. Когда слышался хруст ломающихся ребер, случалось, что даже сезонники, эти «нелюди», закрывали себе лицо. Если истязаемый терял сознание, его обливали водой, приводили в чувство и начинали сначала. Наконец, истерзанный собаками, похожий на мешок с костями, он умирал. Его бросали где-нибудь в углу на дворе, но даже после этого его тело еще вздрагивало. Прижигание спины раскаленными щипцами, избиение шестигранной палкой так, что отнимались ноги, было «делом обычным».
