Мать охраняла сон Михайлика, хотя парубок, перевернувшись на спину, спать и не думал.
Он глядел в небо, на двух птиц, что предвещали будто бы встречу с чудесным Мамаем Козаком, про коего всякие дива в народе пересказывали из поколения в поколение, но скоро совсем позабыл про Мамая, затем что не надеялся когда-нибудь встретиться с ним, — Михайлик, коваль, просто лежал на траве, уставившись в небо.
Соколы те вскоре куда-то девались, но немало птицы было тогда в степи и без них: и дрофы, и журавли, и тетерева, и горлицы, и гуси, и утки, и грачи, и стрепеты, и коршуны, и степные орлы, — и всё это было в ту пору столь плодовито, что какая-нибудь куропатка за месяц выводила десятка три птенцов, — и это крылатое племя так громко ворковало, каркало, щебетало, посвистывало, курлыкало, щёлкало и распевало, что птичий грай над степью никогда не умолкал, ведь и чайки там стонали ещё, и лебеди трубили, и жаворонки славили солнце, и весело болтали скворцы, и всё это радовало Михайлика, и он по молодости ещё не искал меж ними жар-птицы, а сейчас ковалю казалось даже, что звончее всех голос у неугомонного прыгуна-кузнечика, ведь трещал тот над самым его ухом, так ловко трещал, что парубок забыл про всё на свете и сам трещать принялся — кто кого перетрещит, а потом ещё и лебедином грустным затрубил, жалобно заплакал чайкою, защёлкал соловьем, — обладал сей хлопчина даром перенимать голоса людей, зверей и птиц, петь на все лады.
— Кто это там едет? — вдруг спросила у хлопца матуся, заметив в отдалении, на дороге, какой-то обоз.
Но Михайлик, заслушавшись прескладной степной песней вопроса того и не слыхал.
А мама спросила ещё раз:
— Кого там несет?
Михайлик, вскочив, поглядев на дорогу.
Он был зорок, что сокол, и от его взгляда не могло укрыться ничто: ни большое, ни малое, ни далёкое, ни близкое, ни то, что надо, ни то, чего не надо.
Степной шлях никогда не знал покоя: и впрямь у окоёма чернел какой-то длиннющий обоз — волы, возы, несколько верблюдов, двое-трое верховых, десятки пеших.
Взглянув, Михайлик встрепенулся:
— Чумаки!
А встрепенулся потому, что лет десять уже, как его отец, Иван Виногура, прозванный на Сечи Недочёртом, ушёл с чумаками в Крым по соль. Ушёл и не вернулся, и с тех пор не было о нём ни слуху, ни прослуху.
— Говоришь, чумаки? — переспросила мать.
13
— Кого там несёт? — спросил кротким, приятным тенорком и пан обозный у своей укрощённой супруги, когда они вдвоём из балочки степной возвращались к голубому рыдвану.
— Уж не пан ли гетман? — с опаской молвила Роксолана, зная, что супруг её надеется встретить ясновельможного, Гордия Пыхатого, прозванного Однокрылом, как раз на этом шляху, именно теперь, но не догадываясь — как он злобствует против гетмана, как он боится его, как стелется под ноги и лижет ему всё, что только можно лизать, и какие прехитрые козни против Однокрыла умышляет, тая думу — когда-нибудь отнять у него булаву, знак гетманской власти.
— Ясновельможный?! — вздрогнул пан Купа, важно и сановито взял жёнушку за левую руку, вышел на шлях, чтобы как подобает встретить гетмана и его свиту, весь даже покраснел от внезапной оказии, но спохватился: на нём ведь не было ни жупана, ни черкески, а одна лишь, по летнему зною, славно мереженая и порядком-таки замусоленная в пути исподняя сорочка, заправленная в широченные шёлковые шаровары, а уж на Роксолане, пожалуй, одёжки оставалось и того меньше…
— Одеваться! — скомандовал он полубаском, возникавшим вместо его жиденького тенора только для слуг и посполитых, и мигом всё вокруг закипело. — Живо!
Патимэ, татарка-полоняночка, вместе с Явдохой, матинкой Михайлика, и с молодыми слугами принялись раздевать, чтоб затем быстренько одеть и принарядить жену полкового обозного, — она, видно, не почитала слуг за людей и ничуть не стыдилась тех парубков, да и челядники уже, слава богу, попривыкли к соблазну, чего мы не можем сказать о себе и потому скорей отводим взор, чтоб и в самом деле не подглядеть, случаем, каких-нибудь, как мы сказали бы ныне, дамских секретов, и спешим перейти за грушу, туда, где свершалось облачение самого пана Купы.
