Человек по привычке поднял, ставшую вдруг чрезвычайно тяжёлой, голову к давящему потолку. На нём щедро цвела какая–то хрень, выведенная Биологом. Грибковая плесень, отвратительная на вид, давала устойчивое, голубоватое свечение. Благодаря нему, в малюсенькой комнате, больше похожей на монашескую келью или камеру смертника, стало возможно сносно ориентироваться.
- Как мне всё надоело, – он по глупой привычке давно разговаривал сам с собой. Надоевшая тишина Убежища давила на барабанные перепонки, почище пронзительного крика. - Сколько лет одно и то же!
Только наедине с собой он мог высказывать подобные крамольные мысли. Его неоспоримое право на уединение в собственном мирке иногда угнетало. Делать здесь после пробуждения было совершенно нечего…
- Какая мерзость! - Старик сноровисто протёр влажными салфетками безбородое лицо. Бриться ему не требовалось, борода, и усы не росли уже лет двадцать пять. Он сам завёл правило, по которому никаких личных вещей в жилых секторах не хранилось. В комнате, кроме кособокой лежанки, помещался только небольшой стол. За ним он много лет назад, тогда с молодыми глазами ухитрялся что–то писать. Вредную привычку писать в темноте он вскоре бросил, а столик остался.
- Всё-таки Биолог молодец! – Восхитился он, обходя лежанку по направлению к двери.
Звуки его шагов напоминали приглушенное шуршание крысиных лапок, вечных спутников человека.
- Теперь люди хотя бы не набивают себе вечные синяки, незряче двигаясь между секторами.
Дверной проем, черневший на фоне паразитирующего свечения, находился буквально в метре от места сна. Он мог даже с закрытыми глазами безошибочно проделать привычный манёвр, но сама возможность передвигаться с помощью зрения необыкновенно радовала его.
- А ведь мы многого добились, – более весело подумал он, растирая ноющую поясницу. - Химик и Зоотехник так те особенно…
Именно к ним он наметил вчера ежедневный обход. Хотелось посмотреть, что новенького придумали его верные товарищи. Перед обедом у него запланирован урок в детском секторе. Вечером очередное декадное собрание взрослых членов общины.
- Денёк выдался ещё тот. – Подумал он, выходя из комнаты.
Несмотря на не детский возраст, память оставалась превосходной.
- Надо переговорить с Доктором. Интересно как там дела у Роженицы?
Мысли отчаянья и слабости в его голове постепенно сменились будничными хлопотами. На людях он всегда производил впечатление невероятной душевной стойкости и силы. Отбросив все болячки, с прямой спиной, человек медленно и уверенно двинулся по слабо освещённому коридору вглубь гулкого помещения. Большинство населения немногочисленной Общины пока спокойно спало…
Шурка Иванёнкова, по мужу Сотникова, сегодня проснулась раньше обычного. Едва-едва посветлело в их низенькой, рубленной из толстых брёвен хате, приткнувшейся на самом краю села.
- Как-то всё пройдёт? - подумала она одеваясь и вышла во двор.
Дом справили сравнительно недавно, большая семья въехала в него поздней осенью. Умытое весеннее солнышко отогрело стены, и они выделяли резкий, властный запах клейкой смолы. Она крупными, прозрачными каплями, как слёзы боли доведённого до крика дерева, блестела на стволах вековых сосен.
- Красота какая! - Шура на бегу залюбовалась яркими переливами света, на ставших разноцветными, будто драгоценности, вязких бусинках. – Как весной у нас хорошо.
Затем она тяжело вздохнула, словно сожалея о чём–то потерянном и вошла в тёмный хлев доить Пеструшку. Впереди её ждал суматошный день, да и боязно было слегка...
- Лишь бы Коля не дознался! - с тревогой прошептала женщина.
Печаль Шуры заключалась в том, что её супруг оказался праведным коммунистом. Он категорически, по-пролетарски запрещал крестить их первенца Сашку, могли возникнуть проблемы в парткоме. Она плакала, просила и умоляла, но муж Николай не соглашался ни в какую:
- Не дозволяю и всё тут!
- Завсегда у нас младенцев крестили, иначе грех великий.
- Вот ещё, поповские бредни, заболеет потом, – говорил он в ответ на мольбы жены. - Даже думать забудь!
- Ну, Коля!
