— А разве «определенные возможности» не оксюморон? — поинтересовался поэт. Джимми в ответ назвал его педантичным засранцем.
После ужина плотоядная Фиона вытащила большой пакет травки и свернула косячок. «Торчок-пустячок», как выразился Джимми, рассмешив всех. Травка что надо. Эдди глубоко затянулся — волна приятных ощущений медленно захлестнула его. Он почувствовал себя лучше.
Джимми принес из кухни нарезанные ломтиками киви и бананы, а Рут — большую миску со взбитыми сливками. Фиона-вегетарианка сказала, что без ума от киви и не в силах против него устоять; поэт почему-то засмеялся, причем слишком громко.
Эдди заговорил с поэтом, который, похоже, нарочито весь вечер не обращал на него внимания. Сказал, что и сам пописывает стихи. Поэт воспринял это без особого интереса. Эдди спросил, какие авторы на него повлияли, и он ответил: авторы вроде Гинзберга[23].
— Авторы вроде Гинзберга, — повторил Эдди. — Что это значит?
Сложно объяснить, что именно он имел в виду, сказал поэт, по правде, он не большой любитель разъяснять свое творчество. Пусть оно само стоит или падает, как может.
— Наподобие Эддиной прически, — ввернул Джимми.
Эдди спросил, есть ли у него публикации.
— Главным образом в разных небольших журналах, вряд ли ты их знаешь, — ответил поэт.
Эдди посоветовал ему принять участие в поэтическом конкурсе, но поэт сказал, что он не поклонник конкурсов и соревнований в искусстве, поскольку они всего лишь отражают иерархический фетишизм, бытующий в буржуазном обществе. На этом он посчитал разговор оконченным.
Ползун завел речь об освобождении «гилдфордской четверки» и о документальном фильме про них, который видел на этой неделе. Просто ужасно, что с ними сделали, сказал он, похоже с искренним возмущением. Джимми предложил:
— Выпьем за них, — и все согласно кивнули, сдвинув бокалы.
Рут объявила, что это настоящий позор. Поэт сказал, что охотно отсидел бы пятнадцать лет в тюрьме, если бы в конце его ожидали такие деньги, а обе Фионы заявили, что это ужасающий цинизм. Поэт ответил, что просто пошутил, его вообще тошнит от любого притворства. Эдди согласился с ним.
— Как насчет Никки Келли? — сказал он. — Против него дело сфабриковали на земле так называемых святых и ученых.
В Ирландии тоже происходят ужасные вещи, сказал он, но никому, абсолютно никому до этого нет дела. На миг наступило молчание. Потом Ползун сказал, что это верно, и все же…
— Типично, — заметил Эдди. — Типично.
За камамбером заговорили о Северной Ирландии. На этой неделе несколько человек были застрелены в каком-то баре — строители, работавшие на британскую армию. Вспыхнул обычный спор, является ли основная часть ИРА[24] такой же террористической бандой, как и «временные»[25], или все-таки нет. Ползун твердил, что они террористы и делают то же самое, что и «временные»: убивают, пытают и похищают людей. Фиона сказала, что он не прав, она не знает, как это сформулировать, но они все-таки не такие. Фиона-вегетарианка провозгласила, что она против любого насилия, за исключением Южной Африки, а поэт спросил:
— А что, разве на границе Южной Африки перестают действовать законы морали?
Дискуссия продолжалась — ничего нового, все это Эдди слышал уже сотни раз. Но сосредоточиться на разговоре он все равно не мог. «Улетел» раньше времени и теперь в замешательстве молчал. А рассуждения о Северной Ирландии возвращали его к мыслям о Марион. Удивительно, но это была правда.
Он вспоминал ее лицо, вспоминал, как она смеялась, как держала сигарету, как переворачивала страницу журнала, как помешивала кофе, как смотрела на него, как улыбалась, не разжимая губ, и как посмеивалась, рассказывая что-нибудь грустное. Потом вдруг обнаружил, что сравнивает с Марион трех девушек за столом и снова спрашивает себя, что сказала бы Марион, окажись она здесь. Он снова затянулся косячком и попытался забыть о ней. Но не мог.
Посреди десерта зазвонил телефон. Дребезжащий звук прервал вялую дискуссию. Эдди в своем трансе был уверен, что звонит Марион. Уверен на сто процентов. И собирался подойти к телефону, поговорить с ней.
