— Эй! Живые есть?
— Все живы, — отозвался преступник, — ты там как, староста? Как люди?
— Устроились люди. И лошади ничего, стоят. Только ямщик ваш куда-то сбежал… Ничего, по весне найдут, кости всегда целыми находят… Сейчас, вот… тут…
Под полог возка просунулось что-то большое, в виде свёртка из полотна.
— Там кус копчёного медвежьего окорока, да каравай хлеба, да солёная черемша. Нож у поручика есть?
— Есть, — помедлив, ответил поручик Егоров.
— Пить станет охота, так добывайте себе снег. Его много. До лета хватит, — хмыкнул староста и полог упал.
А окрест шумело неумолчно, с упрямством бездушной сущности. Поверху, над верхушками деревьев, иногда выло.
— Сидеть здесь придётся, может дня три, — сказал государственный преступник. — Давайте устроим перекус…
— Мне надо бы наружу, — с большим напрягом в голосе сказал поручик.
— Нельзя наружу, — посочувствовал ему сосед по тьме, — заметёт мигом. Вон там, в полу, есть крышка дыры, куда в любое время можно оправиться. Давайте, не стесняйтесь. Открывайте дыру. Здесь, во тьме, стыда нет. Во тьме всегда стыда нет…
Поручик Егоров зашарил по полу кибитки. Точно, ухватился за деревянную ручку деревянной же крышки. Отдёрнул крышку и ничего не увидел. Только ему в лицо ударила волна холода. Пришлось щупать рукой отверстие, куда ходить по естеству.
— Я края всегда обтираю, когда схожу на эту дыру, — сообщил преступник.
Поручик задрал края полушубка и присел…
Копчёный медвежий окорок восхитительно пах, а вкусен совершенно необычайно. Ломоть окорока с ломтем хлеба, попавший в желудок, погнал поручика в сон, но не в ужасный и тупой сон, а в тёплый и лёгкий, вроде дрёмы.
— А зовут меня, напомню вам, господин поручик, Петром Андреевичем, по фамилии я буду Словцов[1], — тем временем говорил преступник. Он сунул руки вниз, под полость, нагрёб снега и теперь умывал засаленные руки. — А почто меня довелось вам арестовать, того я не скажу. Ибо не велено. Поди, обыкновенный донос. Мало ли у нас по доносу людей хватают.
Поручик Егоров отринулся от дрёмы и застыдился. Он не догадался протереть руки снегом, когда посидел над дырой в возке. Такими руками и ел.
— Подайте и мне снега… Пётр Андреевич, — попросил поручик.
Он два раза ещё просил снега и тёр не только руки, но и лицо, а преступник всё говорил. Видать, соскучился в этом потюремном возке, пока его везли от города Тобольска к Уралу. Теперь вот, в предуралье, нашёлся слушатель благодаря Богу!
— Возки эти, потюремные, — жуткое изобретение подлого временщика Бирона, — говорил Пётр Андреевич. — Помните такого в русской истории?
— Не велено поминать, — быстро ответил поручик.
— Ладно, не поминайте. Одно время, когда уже императрица… гм… русская, Анна Иоанновна, бироновская гражданская супруга, стала мало ощущать себя женщиной, а почуяла старость и болезнь, то совершенно извергнулась в своём характере. Тут-то Бирон и запустил в Сибирь аж сорок таких возков. Ему мнилось, что императрица скоро падёт в могилу, а его окружают враги; и вот таким образом Бирон от врагов избавлялся. Такая, видите, тюрьма на тележных колёсах или на санных полозьях. Смотря по сезону. Покидать возок нельзя, говорить нельзя, спать здесь нельзя, места нет. А возок едет и едет, безостановочно. А за тем, бироновским возком, едут конвоем аж от самого Санкт-Петербурга два человека без смены. Им, конвойным, этот возок, да человек в нём, как бы преступник, был вроде смертельной жизненной обиды. Так бы и убили того человека… Бывало не убивали, а только тайком били. До полусмерти. И это понятно. Там, в России, у конвойных жёны, дети, а тут годами шмыгай по Сибири безостановочно, бездомно, по грязи, по снегу, среди мириадов мошкары и гнуса…
Поручик Егоров немедля вспомнил инструкции, которые ему дадены были ещё в тайной экспедиции, и по которым он должен тотчас же остановить говор преступника. А кто тот говор сейчас слышит? Буран? Ладно, послушаем, пусть говорит. Ибо говорит преступник сущую правду. О «бироновской повозке» со смущением от некоего страха говорил ещё отец поручика Егорова. Его батюшке, курскому дворянину, отставному теперь майору, довелось в ту злую пору служить в регулярных частях Ингерманландского пехотного полка, да по случаю бывать и в столице. Боевые части в столицу вызывал, конечно, Бирон. То он углядит бунтовщиков среди великих дворянских родов. А то по извету немецких баронов да холуёв при троне углядит как бы начало холопьего бунта супротив иноземцев. Вот войска и толкались в столице. Пугали, стало быть, врагов престола…
