Гун сел на диван.
— Садитесь, — сказал он. — Я разрешаю. Откиньте всякий страх и можете держать себя свободно.
— Он приказал, — сказал Эно, — надо садиться.
— Где я? — спросил Гун. — Это не больница?
— Нет-нет. Будьте спокойны.
— Они меня лечили электричеством, — сказал Гун.
— Забудьте об этом, — сказал Эно. — Больше никто вас не будет лечить электричеством… Мы с вами спрячемся в тайник и оттуда будем строить склоки до лучших времен, славненькие разные склочки строить будем.
— Меня вообще незачем лечить. Я здоров.
— Какой разговор, разумеется здоровы, дай бог каждому!
— Там один санитар, его звали Мартин, он всегда скалил зубы, когда я не хотел садиться в лечебное кресло.
— Негодяй!
— Вы мне оказали услугу, господа, вырвав меня из их лап. Я вас награжу так, как вы и не ждете. Как может награждать только тот, на небе, и я на земле: я вам оставлю жизнь. Слыхали?
— Мы безгранично вам признательны, — сказал Эно, кланяясь.
— Вы, Эно, оказали мне сверх того сугубые, важнейшие услуги. Вы первый поняли и преклонились. Я только смутно, только по временам догадывался, что я такое — бог мой, эти неожиданные прозрения, озарения, от которых глаза слепнут, — да, но это случалось, только когда они мне давали отдохнуть от электричества, а вы пришли и сказали: вот ты кто среди смертных! — и стало светло раз навсегда, и я уже не дам им сбивать меня с толку. Вы — пророк, вы — вдохновитель, вот вы кто, Эно!
— Не смущайте меня! — сказал Эно. — К чему такие похвалы? Я просто следую влечению сердца. Сердце мое подсказало: видишь ли ты этого человека — он выше всех!
— Я, я, я выше всех!
— Вы, вы, вы выше всех!
— Чем бы еще таким вас наградить, Эно? Ведь больше той награды, что я уже дал вам обоим, ничего и не придумать, а?
— Совершенно верно! — сказал Эно. — Я премного благодарен, рад стараться, и какие же нужны награды, когда действуешь по влечению сердца?
— А санитар Мартин умрет! — сказал Гун. — Его череп будет скалить зубы в сточной канаве! Я посажу санитара Мартина на электрический стул, настоящий электрический стул — тот, который не лечит, а убивает! А пока что, пока что — не сыграть ли нам в картишки? Я ж веселый парень, сыграем, а? В дурака, а?
— Подкидного или обыкновенного? — спросил Эно, доставая из кармана старые карты и поплевывая на пальцы.
— Сегодня в обыкновенного. Посчитаемся давайте. Эники-беники ели вареники, эники-беники клец. Вам сдавать. Чур, все козыри мне!
— Не беспокойтесь, — сказал Эно. — Я свое дело знаю.
И они втроем принялись за игру.
— Только я не хочу обратно в больницу, — сказал Гун, вдруг задрожав.
— Не думайте о ней! — сказал Эно. — Вы больше не переступите ее порога!
— Я ее разрушу!
— Да, Гун, да-да-да! Мы ее разрушим.
— Не мы, а я, я, я разрушу!
— Вы, вы, Гун!
— Наденьте на меня мантию! — сказал Гун, дрожа.
Эно окинул комнату быстрым взглядом, сорвал занавеску с окна и набросил Гуну на плечи.
— Вот так-то! — сказал он Элему. — Верьте мне — это не то явление, от которого можно отмахнуться. Возьмите козырного валета, дорогой Гун, он случайно очутился у меня.
На одной из главных улиц в большом сером доме помещалась часовая мастерская.
В мастерской между стеклянными шкафами висели портреты седовласых мудрецов — Галилея, Гюйгенса и Себастиана. А в шкафах и в ящиках, стоявших на длинном прилавке, за чистейшими, почти невидимыми стеклами было расставлено и разложено множество часов.
Тут были новые часы, их мог купить каждый, какие кому понадобятся стальные, серебряные, наручные, карманные, настольные, напольные, электрические, кварцевые, шахматные, автомобильные и я уж не знаю какие.
Были поломанные часы, принесенные владельцами для починки.
И часы-диковинки, выставленные для украшения мастерской и для поднятия культурного уровня посетителей, часы — музейные экспонаты, на которые можно глядеть, а руками трогать разрешается только мастерам, да и тем лишь в самых чрезвычайных случаях.
Среди этих уникумов были часы XVIII века, и XVII, и XVI, и древние песочные часы, и водяные — клепсидры.
Часы в корпусах из горного хрусталя, яшмы, агата, черепахи, в тонкой золотой резьбе, изображающей зверей и листву.
