Ох и хитра Люська! Отложила на комод распашонку, спустила по спине и рукам халат, швырнула на стул, побежала на цыпочках к кровати. На лопатках и ягодицах ямочки. У кого на виду — на щеках, у нее потаенные. Может, у всех у них, коли нет на щеках, — на лопатках и ягодицах? Дались ему ямочки. Приманка прямо. Увидел — чумеет. Люськиной поясницы и совсем ему нельзя видеть. Так бы догнал Люську, прижулькнул и подбородком в прогибе покрутил. Если забыл побриться, щетина шурхает. Слушать почему-то радостно. Люська тогда егозится, по-синичьи пищит, раздавил бы ее. В детстве, когда брал на руки ягненка, еле удерживался, чтобы не раздавить его.
Закрылась, бесовка, с головой одеялом. Зябко и сладко завозилась на перине. Можно подумать: под одеялом барахтается ребятня. Слегка приподняла одеяло, блестят зрачки из постельной темноты. Предположить не мог, что выпадет ему такое волнение: грудная клетка прямо треснет, ровно дыня от медовой спелости.
— Брось, Люсь. Ложишься, значит ложись, без фокусов-мокусов, — сказал Иван и не совладал с собой: поднялся, захлопнул книгу.
Ночью мучила жажда. Графин наполнял ледяной водой, пил прямо из устья, с жадностью путника, который брел целый день палящей степью. Подходил к окну, побудешь — охолонешь. Снаружи воздух голубел, качался, падал. Возле дома прокладывали шоссе. Девушки в брезентовых брюках кидали на плотно придавленный щебень курящийся асфальт, приглаживали деревянными мастерками, стукнувшись на колени. К их ногам были приторочены громоздкие, как у хоккейных вратарей, щитки. Подплывал каток, утюжил асфальт. Чадило гуще. На колесе катка растягивалась луна, ее запахивало дымком.
Чуть подальше, к экскаватору, копавшему котлован, подъезжали «ЯАЗы». Экскаватор вываливал в кузовы красную глину, довольно хлопал челюстью ковша.
«Люкс! — думал Иван. — Люкс без изъяна!» — он упивался этим словом, оно было созвучно имени жены, ладно, как габардиновый плащ, сшитый ему в Люськином ателье, и комната, которую от цеха получил в Доме молодоженов. Теперь он вкладывал в слово «люкс» свою мужскую недремность, довольство тем, что бессонно работает стройка, что заступался прошлым днем за Андрюшу, что научился выговаривать трудоемкую букву «кю».
Он брел по гладкому полу. Шлепки ступней были смачны. Невольная готовность к Люськиному сопротивлению напружинивалась в нем. Заигрывала, заманивала… Едва он начнет подступать — серчает, отбивается. И защитительно руки выставила, пальцы по-кошачьи накогтила, и успела запаковаться в одеяло наподобие мумии. Корябается, бесовка, ногти, на угол заточенные, всаживает куда попадя. До крови шкуру пропахивает и пропарывает. В душевой моешься, бригадные мужчины замечают, подтрунивают, приходится врать: сибирского-де котенка землячки привезли, дикий, играть возьмется — деранет, укусит. Им зубы не заговоришь: тебе, мол, двухметровую негритянку в три обхвата, и ту укатаешь.
Руки у Люськи слабенькие. Степанида Петровна берегла, к стирке не подпускала. Ничего не стоит развести. Не тут-то было. Врезалась когтями в запястья и в плечо метит укусить. В два счета сгрудил, обе ручонки в одном кулаке зажал, одеяло рванул — только треском полыхнуло. Ну, вот, вот его ладони на ее ямчатых лопатках. Куда уж тут вырываться? От сопротивления остался один страх: ее ладошки у него на спине с испуга по-птичьи вспархивают, но нет-нет и приникают к напруженным мышцам, будто он собирается вырваться. Дольше удерживают за спину, соскальзывают к пояснице, да так и припаиваются к ней. И совсем опамятовались от боязни, теряют оцепенение, пьяно, отрешенно блуждают, подбираясь к его затылку. Тут и сомкнутся в ожидании, потом, с неизвестно откуда взявшейся силой, угнут его голову к подушке, что иногда он чуть не задохнется, но не вырывается, да и не вырвешься, потому что к ее лапкам прихлынули вместе с криком «Ваня, защити!» новые силы. Но ладошки быстро отрываются от затылка и трепещут над ним, словно знают, что никакого воздуха уж не оставалось в легких и что он может умереть.
— Защити! — повторяет она; вольтова дуга проскакивает между звуками этого слова, как между проводами, которые раскачивает буря. И мозг набухает электричеством. Не надо бы озираться, оглядываться на дверь, а Иван оглядывается, озирается. И тут она ойкнет. Не углядел. Ударили. Тычется лицом в его грудь: прячется, чтобы опять не ударили. И он, преодолев оцепенение, накрывает ее, снижаясь, и кажется ему, что его плечи ширятся, чтобы не приловчились и не сумели ударить опять ее. В него-то пусть попадут, хоть камнем, хоть ножом. Но в нем и самом вспыхивает чувство, бредящее защитой, спасеньем. Оно заставляет ужаться, еще сильнее приникнуть к Люське, Беззащитный, защищающий ее всем собой, вопреки благоразумию и воле, он умоляет Люську о том же, о чем просила она. Слово «защити» он сам плохо слышит, оно почти бездыханно. И его покидает тревога, и он впадает в изнеможение и в краткий, на миг, не больше, сон.
