Немного сконфуженный, Буонапарте засмеялся. Поцеловал руку мадам Пермон и добавил:
— А мы?
— Что — «мы», Наполеон?
— Не пожениться ли нам?
Удивленная, ошарашенная, мадам Пермон расхохоталась и, вытирая слезы, насилу проговорила:
— Вы шутите?
— Ни в малейшей степени.
— Мой бедный муж умер всего две недели назад…
— Вот и давайте, как только истечет срок приличествующего траура, начнем слияние семей с нашего брака.
— Мой дорогой Наполеон, я гожусь вам в матери.
— Подумайте хотя бы.
— Тут и думать нечего!
И она снова покатилась со смеху.
Задетый за живое, крайне раздраженный, Буонапарте вышел из комнаты. Оставшись наедине с дочкой, мадам Пермон сказала ей:
— Видишь, Лоретта, у твоего-то Кота в сапогах на месте сердца — желудок.
Баррас был щедр, а Роза де Богарне крайне расточительна. Он оплачивал учение великовозрастных детей виконтессы, которых она сплавила с глаз долой, чтобы казаться моложе. Эжена пристроили в так называемый Ирландский коллеж, издавна обосновавшийся в Сен-Жермен-де-Пре, Гортензию — к бывшей камеристке королевы мадам Кампан. В армейском фургоне Баррас посылал дичь и домашнюю птицу к столу в Круасси, в дом, который Роза снимала у своих друзей, наезжая туда не чаще чем раз в неделю, исключительно затем, чтобы принимать там его. Добирался туда Баррас верхом в сопровождении жандармов. При каждом его визите она жаловалась на скудость средств, посылала к соседям, прося одолжить то посуду, то бокалы. Там она чувствовала себя слишком оторванной от Парижа, а в ее апартаментах на Университетской улице ей было тесно. Именно поэтому, не желая киснуть в такой ужасной дали, она предыдущим летом обосновалась на северной окраине столицы. Ту недавно замощенную улицу, чье первоначальное название «Шантрель» (так называется одна из скрипичных струн), переиначили в «Шантрен» («Голосистую»), имея в виду лягушачьи хоры на былых болотах, исчезнувших, когда туда пришел город. Некая танцовщица из Оперы, только что покинувшая своего любовника, знаменитого актера Тальма, сдавала внаем двухэтажный особняк с мансардами под самой крышей, каретным сараем, конюшней, которая требовалась Розе для двух подаренных Баррасом лошадей, и садиком. Итак, виконтесса эту виллу сняла.
На какие деньги? Она посетила банк Матиссена и Сиссена в Гамбурге, чтобы вытянуть из них деньги под три векселя, выписанные на ее матушку, оставшуюся на Мартинике, несмотря на английскую оккупацию; благодаря новоявленным светским знакомствам ей удалось также возвратить часть своего некогда конфискованного добра — драгоценности, мебель, наряды. Этого не могло хватить, но она рассчитывала, что Баррас оплатит ее долги, ведь размах у нее был немалый: едва переехав на бывшую улицу Шантрен, Роза предприняла целый ряд разорительных усовершенствований. Распорядилась расширить крыльцо, ведущее на веранду, повсюду развесить зеркала, а в спальне на фоне деревянного столика и светло-желтых кресел установить бюст Сократа.
Баррас задумал хитрый ход: чтобы избавиться от Розы, толкнуть Буонапарте в ее объятия. И нашел доводы, способные убедить генерала:
— Знаешь, она дочь богача, владельца плантаций сахарного тростника Таше де Ла Пажери.
— Аристократ?
— Да, колонист благородных кровей. У него сто пятьдесят рабов.
— Я ничего не смыслю в рабах…
— К тому же она виконтесса. Она и к прежнему режиму причастна, и к новому. Тебе надо бы об этом подумать, ты ведь только и говоришь что о выгодном браке.
— Но в конце концов, гражданин депутат, это же твоя любовница!
— Между нами только дружба, она мой дорогой друг и не более того. И потом, тебе, генерал, сейчас самое время о себе подумать. У нее есть титул, связи, красивая вилла. Она придаст тебе вес.
— Ты так думаешь?
— Я это знаю.
Вилла на улице Шантрен в конце концов убедила Буонапарте: она создавала видимость богатства; распаляемый более корыстью, нежели иными соблазнами, он стал принимать приглашения вдовы Богарне и приударил за ней.
В эти вечера, разделавшись с будничными делами полицейской и интендантской службы, он становился любезным и забавным. Гости Розы были им очарованы, да он и сам себе нравился в этом старорежимном кругу, враждебном правительству и одновременно ищущем его покровительства, ему стало вольготно среди таких персон, как мадам де Ламет, дочь доминиканского плантатора, ныне негоцианта из Байонны, или самая настоящая герцогиня мадам д’Эгюийон, или мадам де Галлиссоньер, чей муж был в эмиграции; недурно поладил он и с маркизами де Коленкуром и де Сегюром. Чтобы покорить сердца дам, более впечатлительных, однако имеющих влияние, он рассказывал им истории о привидениях, причем заботливо подготавливал мизансцены.
