Сент-Обен, побуждаемый Делормелем, вслед за ним отправился на набережную. Проходя мимо Лувра, где вдоль реки тянулась череда лавочек под открытым небом, сушились на солнце гирлянды сельдей и в кастрюлях, подвешенных над огнем меж двух камней, кипело варево, в которое важные кулинарки вперемешку бросали куски кровяной колбасы, сушеную треску и яйца, Делормель спросил:
— Есть хочешь?
— А что, я похож на голодного? — Сент-Обен самолюбиво надулся.
— Ну да, если присмотреться, заметно.
— Ладно, хочу.
— Ты говорил, что работаешь у нотариуса. Выходит, он тебе не платит?
— Платит, когда может..
— А теперь не может?
— Там, где он сейчас…
— Он арестован, верно?
— Я, когда пришел однажды утром на службу, не смог войти: дверь была опечатана. Его увели в кутузку.
Во дни Террора нотариусы в глазах Комитета имели самую что ни на есть скверную репутацию. Кто, как не они, пекся о наследовании имущества, основе основ богатства буржуазии? И разве не им толстосумы поручали хранить в надежном месте их деньги, порой целые состояния? Кто был хранителем семейных тайн, если не нотариусы? А в политике не они ли на свою беду умудрились остаться нейтральными? Таким образом, большинство парижских нотариусов пребывало за решеткой. Сент-Обен, успевший проникнуться доверием к своему спутнику, которого счел этаким пузатым добряком, признался:
— С тех пор я почти ничего не ел, так, одни очистки. И пил воду прямо из Сены, такая гадость!
Делормель купил ему за три су тарелку жареной сельди, политой уксусом и посыпанной луком, которую молодой человек проглотил вместе с костями. Потом зашли в таверну, там Делормель угостил его вином. Сент-Обен рассказал ему свою историю. Шайка бешеных ополчилась на его отца и всю семью. Они жили в Нанте; там исполнительная власть снюхалась со смутьянами, у них были общие делишки.
— Когда отец понял, что национальная гвардия его предала, ему пришлось бросить дом на разграбление и бежать вместе с моей матерью, сестрами и двумя младшими братьями, с друзьями, с соседями… Я был в Париже… Их настигли. Один из бешеных бросился на моего отца, распорол ему живот ударом сабли, запустил обе руки в его внутренности, вырвал сердце и насадил на пику… Это еще не все, сударь. Публичная девка, которая шлялась вместе с их бандой, взяла это сердце, еще кровоточащее, и положила его в чашу, потом налила туда вина. И сама отпила первой…
Делормель не решился ни о чем больше расспрашивать, а у Сент-Обена не было желания еще что-то объяснять; он был смертельно бледен, его трясло. Депутат встал, положил на плечо молодому человеку свою толстую лапу:
— Идем со мной, поглядим, как людоеда провезут мимо его дома.
Они направились в сторону улицы Сент-Оноре, поднялись на второй этаж здания напротив жилища столяра Дюпле, по соседству с монастырем, превращенным в конюшню. Делормель знал, где будут проезжать повозки, везущие Робеспьера и его сообщников на эшафот, к тому же весь город только об этом и говорил; с трех часов пополудни владельцы домов, стоявших вдоль этой дороги, предлагали свои окна внаем, причем цена непрерывно росла. Делормель заплатил щедро и место получил хорошее, с видом на большую часть улицы. Они прождали несколько часов. Каждый был погружен в свои мысли. Толпа все густела; мужчины, женщины, дети теснились во всех окнах и даже на крышах. Наконец послышались рукоплескания и крики. Роковая процессия продвигалась медленно, повозки то и дело останавливались, их задерживали граждане, желавшие разглядеть получше этих диких зверей, что еще вчера ими управляли.
— Вот они, — сказал Делормель Сент-Обену, который весь напрягся и словно окаменел.
Они и впрямь были уже близко, жалкие, привязанные к скамьям. На голову Робеспьера нахлобучили колпак, его подбородок был замотан, рубаха в пятнах. Когда повозка поравнялась с домом Дюпле, какой-то мальчишка, обмакнув метлу в ведро с бычьей кровью, измалевал ею закрытые ставни. Толпа ответила на это новым, еще более оглушительным взрывом улюлюканья.
— Долой тирана! — крикнул заводила.
— Долой! — завыла толпа.
Когда повозка продолжила свой путь, тащась шагом по направлению к площади Революции и с трудом протискиваясь сквозь скопления народа, Сент-Обен, перегнувшись через подоконник, охрипшим голосом спросил Делормеля:
