Шлоссер. Гансвурст имеет наглость обращаться к нам?
Гансвурст. А почему бы и нет? Ведь если меня высмеют, я буду только рад. Больше того — я горячо желаю, чтобы надо мной посмеялись. Так что не стесняйтесь.
Лейтнер. А это даже забавно!
Гансвурст. О, что не пристало королю, вполне пристало мне. Вот он и не захотел выйти первым, а поручил мне важную функцию предуведомления.
Мюллер. Не хотим ничего слушать!
Гансвурст. Дражайшие немецкие соотечественники!..
Шлоссер. Как? Я полагал, что действие происходит в Азии?
Гансвурст. Да, но сейчас я обращаюсь к вам просто как актер к зрителям.
Шлоссер. Ну все, люди, я отключился. Я уж точно сошел с ума.
Гансвурст. Соблаговолите же услышать, что предыдущая сцена — та, которую вы только что видели, — совсем не относится к пьесе.
Шлоссер. Не относится к пьесе? А как же тогда она в ней очутилась?
Гансвурст, Слишком рано подняли занавес. Эта была частная беседа. Ничего подобного, конечно, не случилось бы в нашем театре, не будь за кулисами такая жуткая теснота. Если же вы успели поддаться сценической иллюзии, то это уж совсем плохо; будьте тогда так любезны и стряхните ее с себя — эта иллюзия не в счет, а вот с того момента, как я уйду — понимаете? — действие только и начнется. Между нами говоря, все, что было до сих пор, к делу вообще не относится. Но в накладе вы не останетесь — скоро будет много чего такого, что очень даже относится к делу; я говорил с самим автором, и он мне в этом поклялся.
Фишер. Да, уж вашего автора только слушай.
Гансвурст. Вот именно! Пустое место, правда? Ну, я очень рад, что кое-кто разделяет мои вкусы.
Голоса из партера. Мы все, мы все!
Гансвурст. Покорнейше благодарю. Большая для меня честь. Да, видит бог, поэт он — тьфу. Ну вот хотя бы такой пример: какую жалкую роль он отвел мне! Где я у него предстаю остроумным, потешным? Я появляюсь вообще где-то на задворках, и есть у меня подозрение, что если бы я по счастливой случайности сейчас к вам не вышел, я бы вообще больше в пьесе не появился.
Поэт (вырываясь на сцену из-за кулис). Наглый самозванец!
Гансвурст. Вот видите — даже той маленькой роли, которую я сейчас играю, он завидует!
Поэт (отвешивает на другом конце сцены поклон публике). Почтеннейшие! Я никогда бы не отважился дать этому человеку большую роль, ибо я знаю ваш вкус…
Гансвурст (на другом конце сцены). Ваш вкус? Вот видите, какой завистник! Ведь вы все только что заявили, что мой вкус — это ваш вкус.
Поэт. Я хотел сегодняшней пьесой лишь подготовить вас к еще более вольным порождениям моей фантазии.
Весь партер. Как? Что?!
Гансвурст. Уж конечно, к пьесам, в которых у меня не будет вообще никакой роли.
Поэт. Подобное воспитание должно идти исподволь, шаг за шагом.
Гансвурст. Не верьте ему — все врет.
Поэт. Я откланиваюсь, дабы не прерывать больше хода пьесы. (Уходит.)
Гансвурст. Адье, до скорого! (Уходит и тут же возвращается.) A propos![3] — еще одно: эта наша размолвка к пьесе тоже не относится. (Уходит.)
Партер смеется.
(Снова возвращается.) Пускай уж сегодня эту тягомотину доиграют до конца. Прикиньтесь, что вы вообще не замечаете, какое она дерьмо. Как только я вернусь домой, я засяду за стол и напишу для вас такую пьесу, что вы пальчики оближете. (Уходит.)
Часть зрителей аплодирует.
Входят Готлиб и Гинц.
Готлиб. Милый Гинц, я понимаю, что ты много для меня делаешь, но не могу все-таки уразуметь, какой от этого прок.
Гинц. Поверь моему слову — я тебя осчастливлю.
Готлиб. Да пора бы уж, давно пора. Иначе поздно будет: полвосьмого уже, а в восемь комедия оканчивается.
Гинц. Это еще что такое, черт побери?
Готлиб. Ах, я просто задумался… Конечно же, я хотел сказать: смотри, милый Гинц, какой прекрасный рассвет! Но этот проклятый суфлер бубнит себе под нос, так что ничего не разберешь, а когда начинаешь импровизировать, всегда попадаешь впросак.
Гинц (тихо, Готлибу). Да возьмите же себя в руки, иначе пьеса вообще разлетится к черту!
Шлоссер. Объясните мне, ради бога, в чем дело! У меня совсем голова кругом пошла.
Фишер. Теперь и у меня ум за разум заходит.
Готлиб. Итак, сегодня судьба моя решится?
