Мы лечим других людей с помощью своих собственных ран… Та проницательность, которая приходит к нам благодаря собственной борьбе с нашими проблемами, и приводит нас к тому, чтобы мы развили эмпатию и креативность по отношению к другим… и сострадание.
Ролло Мэй «Раненый целитель»
Я никогда не признаюсь незнакомым людям, кто я по профессии, а вы? Если вы допускали эту оплошность, ну, там, где-нибудь в купе поезда, то от вас либо шарахались, как от прокаженного, либо просили совета («Вот вы мне как психолог скажите…»), либо насмехались, обвиняя в шарлатанстве-сектанстве-разгонянии облаков. К счастью, у меня есть еще одна профессия, первая, и мне не приходится лгать, отвечая на вопрос, кем я работаю: преподаватель.
Мне казалось, что психологом я стала случайно. Как-то я взмолилась, куда бы уйти из школы, в которой в должности учителя-словесника после педвуза оттрубила семь лет. Это было августовским утром, когда закончился двухмесячный преподавательский отпуск и надо было снова идти заниматься абсурдом: ставить детям оценки, зевать на педсоветах и проверять в тетрадях одни и те же ошибки до тех пор, пока сама уже не начнешь переправлять правильные гласные на неправильные. По радио передавали: «Швейной фабрике „Северянка“ требуются швеи-мотористки». Почему нет? Из двух зол швейная фабрика – меньшее. Но в то достопамятное утро я все-таки выбрала школу.
На входе завуч остановила меня вопросом:
– Хочешь год не работать, а деньги получать?
– Канэшна хачу!
– Тут у нас ввели ставку школьного психолога… Приказ РОНО – от каждой школы отправить по одному учителю на обучение с отрывом от производства на год…
– А ты чего такая добрая, сама не идешь?
– Да предложили-то как раз мне… А оно мне надо?
– А мне – надо!!!
Так я попала не в швеи-мотористки, а в психологи, хотя в том и другом разбиралась одинаково, то есть никак. Шел 1989 год, начало «лихих девяностых», когда педагогам по нескольку месяцев не платили зарплату, в магазинах не было продуктов, водка продавалась по талонам, и повсеместно отрубали отопление и электричество. Это была пора экономических пирамид, ваучеров, денежных реформ. Я досрочно расторгла три страховки под стенания страхового агента, пророчащего нищету, и не прогадала: мои родители тогда же вмиг потеряли все сбережения, накопленные за жизнь. А я продержалась на деньги от расторгнутых страховок до конца своего годичного обучения, за которое, естественно, не заплатили.
Каждое утро, просыпаясь, я внезапно вспоминала, что мне не надо идти в школу, и на всех парусах неслась в НГУ на занятия. Психология распаковала для меня совершенно новый мир, по сравнению с которым так называемая реальная жизнь выглядела плоской картонной декорацией. Интересовало только одно: как устроены психические процессы, скрытые от обыденного сознания: сновидения, синхронии, пласты человеческих трансакций. Хотелось бесконечно применять полученные знания и навыки, тренируясь на своих знакомых. Но те, поначалу заинтригованные экзотической информацией, вскоре стали сторониться.
Я попала в первый набор, который послужил экспериментальной площадкой для обкатки новой учебной программы. В эпоху повального дефицита у нас был единственный иностранный учебник – «Теории личности» Фрейгера и Фейдимена, отпечатанный на ротапринте. Наша группа из тринадцати человек расчленила его на главы и обменивалась по цепочке, чтобы за день прочесть свою часть и передать другому. Постоянно случались сбои в расписании, и когда во время занятия по аутотренингу в аудиторию по звонку врывались студенты, ведущему только и оставалось, что произнести: «Каждый посторонний звук погружает вас в сон все глубже…»
В общем, это было время моей юности, и я вспоминаю его через розовый фильтр, пропускающий в сознание только радостные или смешные моменты. Помню, что по средам занятия были не с утра, а с обеда, и каждую среду я забывала об этом, приезжая к десяти часам – так мне здесь было хорошо. Лес, окружающий здание НГУ, полыхал красками осени. Зимой корпуса университета тонули в сугробах, и, выходя с занятий в морозную ночь, я выдыхала клубы пара, чтобы полюбоваться на расплывающиеся пятна света фонарей. Эти картинки – метафоры моего душевного состояния в тот год. Я, наконец, была среди своих, где не нужно было притворяться. Здесь, напротив, было первое и единственное в моей жизни место, где поощрялось быть самим собой.
