— Да, дорогой фон Зигель, надеюсь, вы хорошо помните, что сказал фюрер? «Эта партизанская война…»
— «…имеет и свои преимущества: она дает нам возможность истреблять всех, кто выступит против нас», — как эстафету, подхватил фон Зигель.
— Прекрасно! Однако эти пророческие слова нужно не только помнить. Надеюсь, вы поняли меня?
— Яволь…
Даже не простившись, оберст бросил телефонную трубку.
Неспроста состоялся этот разговор, неспроста…
Конечно, партизанская война представляет много возможностей для расправы со всеми неугодными элементами из местного населения; конечно, она — блестящий повод для уничтожения местного населения. Но как претворить в жизнь это указание, если у тебя ничтожно мало солдат, а кругом все — и люди, и леса, утонувшие в снегах, — враждебно тебе?..
Или, может быть, все же позвонить гебитскоменданту и доложить, что в районе далеко не так благополучно, как сообщал ранее?
Что угодно, но только не это! Ни один из фон Зигелей, как бы отвратительно он себя ни чувствовал, никогда и никому не признавался в трусости или бессилии!
Фон Зигель мучительно искал выход, был крайне зол и на самого себя, и на подчиненных, и на свое начальство за то, что оно толкнуло его в этот озлобленный край, но когда кто-то робко стукнул костяшками пальцев о дверь, гауптман сразу остановился у стола на своем привычном месте и сказал спокойно, словно настроение у него было самым распрекрасным:
— Войдите!
Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель смог быстро и бесшумно проскользнуть Свитальский. Проскользнул, молодцевато вытянулся у порога и почтительно доложил:
— Старосты деревень собраны по вашему приказанию.
Глядя на начальника полиции, осунувшегося и постаревшего за эти дни, фон Зигель окончательно запрятал свой страх в самый дальний закуток души, стал еще непроницаемее, еще величественнее.
Едва он вышел на крыльцо, старосты поспешно обнажили головы, склонили их в почтительном поклоне. Может быть, в притворно-почтительном? Может быть, для того, чтобы спрятать глаза?
— Осмелюсь спросить, господин гауптман, — рвет сторожкую тишину почтительный, но спокойный голос Опанаса Шапочника. — Учитывая, что наш староста доблестно погиб при исполнении служебных обязанностей, я самовольно сюда явился. Прикажете удалиться или дозволите остаться?
Внутренне фон Зигель поморщился, когда Шапочник так бестактно и при всех напомнил о гибели старосты, даже глянул на него гневно и сразу успокоился: такие ясные и правдивые глаза, как у Шапочника, могут быть только у человека честного, преданного тебе. И фон Зигель смягчился, кивнул благосклонно.
Речь коменданта района была предельно краткой и понятной всем: приближается весна, а в это время года, как известно, нужно засевать поля; господа старосты жизнью своей ответят, если хоть одно поле окажется незасеянным.
Будто пролаял это и ушел в комендатуру, никого не удостоив даже взглядом.
3
Вернувшись в Слепыши после облавы, в которой ему против своей воли пришлось участвовать, Василий Иванович сразу же поспешил домой, словно там у него дел было невпроворот. Но, посидев немного за пустым столом, понял, что ему просто страшно, что все это время он ожидает от фон Зигеля какой-то гадости и боится ее.
Да, фон Зигель обязательно должен на ком-то сорвать свою злость. Чтобы душу отвести и перед начальством оправдаться. А если так, то почему коменданту района со всей своей бандой не обрушиться на Слепыши? И домишек здесь теперь только одиннадцать (никто из большого начальства не упрекнет за то, что исчезла эта деревушка), и к лесу, где партизанские землянки были обнаружены, они самые ближние. Выходит, если рассуждать логично, то вроде бы население Слепышей виновато в противоборстве новому порядку.
Хотя зачем фон Зигелю рассуждать логично? Он и так прекрасно знает: что самое зверское ни сотвори — все равно перед своим самым высшим начальством прав будешь.
Уличил Василий Иванович себя в трусости и сразу же рассердился до невозможности: или он глупая курица, чтобы в курятнике сидеть и яйца нести, пока голову не отрубят?
А что конкретное сделать, что?..
