Кто-то провалился по пояс в воду, кто-то перепутал удочки, у кого-то кончился мотыль. Возгласы восторга, шутки, брань… Весеннее священнодействие!
Мы заняли наше обычное место, на повороте.
Струя, разбиваясь о берег, расходится здесь двумя потоками — в заводь, где промыта глубокая яма, и дальше, вниз по реке. Вадим стоит по колено в воде, нащупав в иле затонувший пень. Садок подвязан к его поясу, он методично забрасывает мотыля то в одну, то в другую сторону. Саша — слева от него, ближе к заводи. Он балансирует на проседающих кочках, старается не зачерпнуть воды сапогами, искоса поглядывает на нас. Клюет у него явно хуже, но килограммов восемь уже есть.
Я закидываю в самый водоворот, доверяясь струе основного течения.
Заброс, поклевка, рыба, насадка, снова заброс…
Идет ледянка — плотва, приходящая со льдом. Крупная, с ладонь, холодящая разгоряченные руки, она тяжела от распирающей ее икры, и бьется, и ворочается в сетке садка. Она подходит стаей, когда только успеваешь вытаскивать и насаживать, потом небольшой перерыв — и уже новая стая. Иногда встречаются терочники, молочники — самцы с жесткой, как мелкая терка, чешуей и вспухшими синеватыми бугорками на массивной голове. Они беспокойны и начинают упираться, когда еще тащишь их из воды.
Откуда-то сверху, со стороны озера, нарастает и перекатывается вниз по реке, от рыбака к рыбаку, ликующий крик:
— Язь!.. Язь пошел!..
И, словно подтверждая, Вадим вдруг начинает поминать черта, тянет удилище, оно гнется, тонко поет леска, он отступает назад, проваливается в рытвину, тянет, и вот уже у самого берега, отчаянно всплескиваясь и мотая удилище из стороны в сторону, на мгновение показывается сильное широкое тело язя…
Да разве вся эта вакханалия — не отголосок вечно живого, лишь глубоко спрятанного в каждом из нас прошлого? Неужели только из-за того, чтобы наловить и привезти в Москву полтора десятка килограммов переславской плотвы, приезжают сюда те люди, которых я вижу вокруг?
Все они разные — и по характеру своему, и по профессиям, — но в каждом из них, кроме своего, личного, только ему присущего, таится то загадочное общее, что заставляет уезжать за сотни километров в дождь, в холод из уютного и теплого дома, в лес, в глухомань, к черту на кулички, чтобы, выискивая одними ими чаемые лесные озерца, вспухающие по весне речки, согреваясь у костра то спиртом, то чифиреобразным чаем с отсыревшим кусочком сахара вприкуску, вот так, стоя по колено в воде, тянуть из холодной глубины серебряную плотву и прижимать животом к земле скользкого и увертливого язя?
Они даже не подозревают, что в каких-нибудь ста метрах от них, а то и под ногами, лежат остатки стойбищ древних рыбаков и охотников; что тысячелетия назад на этих же местах точно так же толпились их далекие — очень далекие! — предки, справляя весенний праздник рыбы и запасаясь пищей на много дней вперед. Только для тех это было не просто праздником души, но и великим весенним обжорством после скудных и голодных зимних месяцев.
Так, может, остается что-то в крови, в той самой дезоксирибонуклеиновой кислоте, которая определяет каждого из нас? И вот это «что-то», в свою очередь, предопределяет наши встречи — здесь, на Большой Волге, в Брейтове, под Серпуховом или в Скнятине, во всех тех местах, где по весне стаями идет плотва, прорывается вслед за нею прожорливый язь и, зайдя в траву, ворочается и бьется на залитых пожнях щука…
Все мы здесь знакомые незнакомцы, встречавшиеся и расходившиеся не раз и не два у магазинов рыболовной снасти, на Птичьем рынке, возле оглядывающихся, пахнущих вчерашним перегаром мотыльщиков, в тесноте загородных автобусов и электричек, у заветных, уловистых мест. Что из того, что мы не знаем имен друг друга? В этой жизни — одно, в той, городской, — другое, имеют ли какое-нибудь значение эти имена, степени, звания здесь, когда в руке у тебя легкое бамбуковое удилище с капроновой жилкой, на конце которой в холодной глубине колышется рубиновый червячок твоей горячей веры в надежде, что он соблазнит скользящую мимо одуревшую от весенней страсти плотву?
