– Не про плавник! Вы сказали «плотоядные оборотни»!
– Ах да! Соматическая мимикрия. Разве не восхитительно? Эти малыши – настоящие мастера биологического подражания. Они физически приспосабливаются к местному источнику пищи, проникают в свою жертву, паразитируют на ней, позволяя своему невольному хозяину обеспечивать их комфортной средой, защитой и дополнительными питательными веществами. А потом, завоевав доверие жертвы, пожирают ее. Похоже, миссис Непоседа любила перекусывать кошками, пока сама не оказалась на их месте.
– Но это же ужасно!
– Отнюдь нет. Такова природа. Кукушки – тоже агрессивные имитаторы, гнездовые паразиты, а ведь этих обманщиц увековечивают в искусно сделанных часах.
– М-м-м… допустим… – Я зашагала дальше, более внимательно присматриваясь к макрели, пока мы переходили улицу. – Тем не менее как-то тревожно думать о кошке, которая пожирала других кошек. Какой-то каннибализм получается…
– Это не каннибализм, это всего лишь мимикрия, Рук. И в ваших руках подтверждение того, что это была вовсе не кошка. Как только у нее появился новый регулярный источник пищи, ее организм адаптировался.
– Значит, эти… существа могут волшебным образом превращаться в тех, кого едят?
– Это не волшебство, Рук. Это наука. Способность некоторых животных приспосабливаться к окружающей среде хорошо изучена. Еще сам Аристотель писал о механизме приспособления осьминогов, которые самопроизвольно меняют цвет.
– Как хамелеоны?
– Совершенно верно. В данном случае биологический механизм, разумеется, сложнее, но он похож на тот, благодаря которому хамелеон меняет цвет кожи. Дарвин прозвал эти создания хамелеоморфами, ссылаясь на маленьких меняющих цвет ящериц. Название, конечно, не совсем подходящее, поскольку термин «хамелеон» не относится к адаптации, а обозначает в переводе с латыни «земляной лев», но такова уж традиция обозначения одного животного по названию другого.
– Не могу поверить. Чарльз Дарвин не открывал никаких оборотней. Он бы написал о них.
– Неужели? – Мы поднялись на холм Рыночной улицы, и Джекаби лукаво улыбнулся, когда мы начали спуск. – Не открывал и совсем ничего не писал?
В манере общения Джекаби проскользнуло нечто, вызвавшее у меня желание произвести на него впечатление. Возможно, виной тому послужило его явное высокомерие или же дело было в искренности, с какой он сейчас беседовал со мной без всякого снисхождения. Да, Джекаби временами говорил дерзко и даже оскорбительно, но еще больше меня раздражало, когда он обращался со мной как с ребенком. Мне так хотелось доказать ему, что я тоже что-то собой представляю, и сейчас он предоставил мне такую возможность. Я как раз собиралась произнести нечто очень умное в ответ на усмешку шефа или по меньшей мере внести существенный вклад в дальнейшее обсуждение – но, к сожалению, не всегда получается так, как нам бы хотелось.
Не успела я раскрыть рот, как мой каблук зацепился за обломок кирпичной кладки, и я неуклюже шлепнулась лицом вперед, облившись водой и запустив чашу с ее незадачливой обитательницей в полет по оживленной Рыночной улице.
Хрусталь каким-то чудом выдержал столкновение с камнем, и чаша поехала вниз, подскакивая на неровной мостовой, словно сбежавшие от хозяина санки. Улицы Нью-Фидлема никогда не бывают пусты, и с полдюжины зевак наблюдали за этим зрелищем, пока дорога не свернула в сторону и чаша не врезалась в поворот. Прохожие бросились врассыпную, когда хрустальная емкость взорвалась у них под ногами, осыпав магазинчик кожаных изделий острыми осколками, словно дорогой шрапнелью. Не успели последние куски упасть, как я уже была на ногах и гналась за беглянкой.
Перепуганная макрель забилась и покатилась дальше по влажным камням, пока не остановилась в половине квартала от меня, на краю ливневого стока. Бормоча под нос проклятья, я мысленно приказывала рыбе замереть и не шевелиться. «Разве я многого прошу? Неужели судьба не может позволить мне просто исправить ошибку, вместо того чтобы всякий раз превращать ее в тяжкое испытание?» Время, казалось, остановилось, когда чешуйчатая негодница подпрыгнула, описывая дугу над решеткой.
