Космос моей жизни (сборник) - страница 15

Кеплер сидел в тюрьме, тетка его была сожжена, мать отпустили, но она умерла с горя после тюрьмы.

Шесть астрономов, гравюра Джозефа Мадера, 1692 г. На гравюре изображены: Галилей, Ян Говелий, Тихо Браге, Коперник, Птолемей, Гиппарх

Коперник дождался издания своего сочинения только на смертном одре.

Сократа заставили выпить яд за отрицание мифологии, т. е. за непокорность суевериям.

Недавно французский академик Буало звуки фонографа объяснил чревовещанием. Чтобы доказать это, он схватил за горло демонстратора.

Академик Боме отстаивал учение о четырех стихиях (все где составлено из земли, воды, воздуха и огня).

Гипотезу о химических элементах Лавуазье объявил бессмыслицею. Он же отрицал падение небесных камней.

Гассенди и его ученые современники не признавали солнечных пятен.

Гальвани подвергался осмеянию глупых и умных. Его называли лягушачьим танцмейстером, так как он производил опыты с лягушками.

Медицинский факультет сорбонны глумился над гарвеем, открывшим кровообращение.

Тьер и Прудон были против железных дорог.

Лебен открыл газовое освещение, но так и умер, не дождавшись его применения. Ему доказывали, что огонь не может существовать без фитиля.

Профессор Бабине считал невозможным проведение телеграфного кабеля через океаны.

Ома немецкие ученые называли дураком.

Английское Королевское общество отвергло опыты Джоуля.

Также Ч. Дарвин был забаллотирован французской Академией наук.

Карель был в пренебрежении у Франции, в своем отечестве.

Огюст Конт, этот идеал позитивистов, считал совершенно невозможным узнать химический состав небесных тел. Он же учение о неподвижных звездах находил излишним.

Лев Толстой также считал биологию и астрономию лженауками.

Лондонское Королевское общество находило немыслимым обнародовать в печати Франклиновский громоотвод.

Астрономы XVII в. не могли даже допустить мысли о существовании седьмой планеты. По их мнению, больше шести их не может быть.

Гельвеций опасался применить телескоп к изучению астрономии.

Биша подобно этому отрицал пользу микроскопа для биологии.

Изобретателей множества драгоценных орудий и машин мы не знаем даже по имени. Кто изобрел ножницы, компас, иголку, мельницу и т. п.? Вознаграждены ли эти благодетели человечества или замучены?

Примеры эти бесчисленны.

Длинными рядами проводит перед нашими глазами история этих осмеянных, забитых, обезглавленных и сожженных светочей мира, один волосок которых стоит более миллиона средних людей.

Из предыдущего также видим, что даже отношения ученых, мыслителей и гениев к своим непрославленным еще собратьям нередко ошибочны, несправедливы, безжалостны и жестоки.

Чего же ждать от средних людей, не умеющих отличить правой руки от левой, пребывающих в святой (но преступной) простоте. Если знаменитый, талантливый и ученый Л. Толстой отрицал величайшие науки, то чего же ожидать от средних людей. Они способны сжигать и истреблять своих благодетелей и спасителей, совершенно того не сознавая. Нам это показали холерные бунты, народные восстания, рабочие волнения, фабричные погромы, избиения евреев и т. д.

Что же делать? Каким образом не топтать жемчуг, не сжигать святыни, не уничтожать корней растений, на которых растут питающие нас плоды? Как не уподобиться свинье, подрывающей корни дуба, желудями которого она питается, и петуху, не признающему жемчуга и драгоценных каменьев?

Ч. Дарвин, литография, 1849 г.

Спасение – в особенном народном устройстве, основа которого все же сам народ… Но это уже из другой оперы и потому будем продолжать далее нашу тему о гениях.

Если гении в своих суждениях о собратьях ошибаются, то это отчасти потому, что они все же остаются людьми со всеми нравственными недостатками: завистью, ревностью, эгоизмами всякого рода (личным, половым, семейным, родственным и т. д.).

Гении большею частью развиваются односторонне, даже в ущерб другим своим свойствам. Их нравственные недостатки нередко бывают гораздо сильнее, чем у средних людей.

Кроме того, гений, достигший успеха, окрепший, начинает портиться понемногу и становится хуже, чем был. Сделавшись богатым и сильным, он перестает понимать бедных и слабых. Он забывает мало-помалу то, что сам перенес и что очень могло бы его нравственную философию возвысить, если бы не забывчивость, не способность быстрой порчи.