— Я рад, что все так чудесно устроилось. Ей-богу, так оно и было.
Обрывок разговора донесся до меня как раз в тот момент в блоке камер, когда прозрачная дверь в мою ячейку захлопнулась и отрезала интересный разговор.
— Полковник-инспектор, я понимаю, что ваш ранг и ваши особые полномочия от центрального командования требуют от нас нашего полного содействия и сотрудничества, но я должен вам указать, что…
Тот, кто говорил, носил лейтенантские погоны и шел в той торжественной процессии, которая меня сюда привела. Он как раз и выглядел так, словно был тем самым Элмо, чье имя значилось на двери. Я растянулся на койке. У Петровски были свои проблемы, у меня — свои, но мне не хотелось думать ни над теми, ни над этими. Мне хотелось пока просто лежать здесь и дать воздуху, профильтрованному сквозь вентиляцию, омывать меня. Я слушал, как шумят машины по очистке воздуха, заглушая тишину камеры. Матрас был комковатый и вонял мочой и плесенью, но мне и на это было, в общем-то, наплевать. Я дал своим мозгам как следует отдохнуть, позволил им встрепенуться и посчитать секунды, которыми измеряется отведенное мне время, каждую порцию крови, которой сопровождается наша печаль, наша радость. И потом мне пришла в голову одна мысль: можно очень легко подсчитать хорошие минуты и радости моей жизни, потому что они так легко выделяются во всей пакости и дерьме. Хорошие вещи — это преимущественно негативные понятия: отсутствие боли, когда нет горя, нет беспокойств. Любовь, отсутствие ненависти. Удовлетворение, то есть, смерть лишений.
И я сказал себе: к черту все это.
Я решил попытаться активно думать снова, поскольку была пара-тройка таких вещей, на которых стоило попробовать свои мысли, например, парадокс — если таковой действительно существовал. Парадокс, казалось, говорил мне: ты выберешься отсюда, ты снова увидишь Дарлу, только для того, чтобы снова ее потерять. И это будет на сей раз окончательно. Мне это не нравилось, но это была правда, чего бы она ни стоила. Пока я продумал эту идею до конца, мне пришло в голову, что и это — очередная порция дерьма. Так мало я знал, чтобы продолжать всерьез это продумывать. Неужели у меня здесь действительно был двойник, будущее «я», которое действительно нашло путь в прошлое? Неужели у моего парадоксального «я» была карта Космострады? Вопросы, вопросы… и еще вопросы: кто сказал Томассо и Ченгу в тот день быть у «Сынка»? Ведь это место отстояло на несколько световых лет от их обычного маршрута. Неужели кто-то все-таки им подсказал? Тайны не прекращались, их было столько, что можно было бы загрузить ими тяжеловоз. Уилкс, ретикулянцы, власти, химера карты Космострады — кто? где? когда? почему? что? И что общего у этих проблем с политикой?
То, о чем проговорился Петровски, было самой значительной частью нашей с ним беседы. Разумеется, карта Космострады была бы замечательным трофеем для любого, кому удалось бы ее захватить.
Но колониальные власти обладали полномочиями только в земном лабиринте, и только слабая Ассамблея риторически время от времени пыталась противостоять им. Внутри Ассамблеи тоже были оппозиционные и диссидентские элементы, верно, но за ними велась тщательная слежка, они постоянно компрометировались, нейтрализовались, уничтожались и все такое в том же роде, по крайней мере, так гласили дорожные байки. О, конечно, все говорили о том, как придет славный день и колонии достигнут какой-никакой независимости от материнской планеты, но об этом не так много разговаривали, как о том плачевном факте, что колониальные власти уже достигли де-факто определенной независимости и правили колониями так, словно именно они, власти, были колыбелью человечества, а не просто заместителем и наместником земли в земном лабиринте. Колониальные власти были обыкновенной бюрократией, раздутой, озабоченной только поддержанием собственного благополучия, как и Советы, которые ее породили, и они крепко окопались на всех планетах, которые были поближе к родной планетной системе, если ехать Космострадой, и хватка властей постепенно ослаблялась, чем дальше от Космострады находилась планета.
