Не удержавшись, Полынов фыркнул.
— Милый, дорогой Лесс! Разве французскую или русскую аристократию инстинкт самосохранения научил, что землю надо отдать крестьянам и установить хоть какую‑то свободу? Где и когда в истории правящий класс добровольно, без боя умерял свой эгоизм? Вот уж чего не было, того не было. Так что не жди и не надейся.
— Тогда, видать, безнадежно, — сказал Лесс. — Что?
— Все. Или быстрые, но контролирующие изменения, или кровавая операция. А кровь… — Лесс содрогнулся. — Может быть, уж лучше “бабуины”.
— Это еще что за звери?
Лесс вздохнул.
— Надпись, о которой ты напоминал, — их рук дело. Позавчера — “ангелы”, “рокеры”, вчера “фузелены”, сегодня — “бабуины”. Это как гной, как высокая температура, как лихорадка. Хватит об этой мерзости! Что‑то мы не о том говорим…
Лесс умолк. В роще уже чувствовалось свежее дыхание моря.
Это верно, подумал Полынов. Очень даже верно. Я не говорю о том, что произошло вчера. Лесс не говорит… Поди догадайся, о чем! Я молчу, ты молчишь, они молчат ~ такое вот упражнение в дипломатической грамматике. Гостю неловко вмешиваться, хозяину неловко впутывать гостя, я бы вел себя точно так же. И все‑таки мы говорим о том, что нас волнует. Да, да! Мы не вспоминаем прошлое, сенсации последних конгрессов нас не занимают, старых друзей будто нет вовсе, судьбы человечества нас, видите ли, интересуют не больше, чем предстоящая рыбалка в горах Хлори. От кого и зачем мы таимся? Какого черта! Многолетняя дружба — или этого мало для полной откровенности?
— Между прочим, — заговорил он, — вчера мне довелось познакомиться с одним твоим соотечественником. Знакомство состоялось, надо сказать, при довольно странных обстоятельствах. Некий человек по имени Би…
Тропинка была узкая, Лесс шел впереди и вдруг застыл, как при звуке выстрела.
— Что? — Полынов быстро огляделся.
— Жук.
— Жук? Какой жук?
— Да вот же. Ты когда‑нибудь видел такого? Полюбуйся; эндемик, местная фауна.
В воздухе, описывая спиральные круги, басовито гудел изумительный, отливающий перламутром жук. Он кружил настойчиво, упорно, как заведенный.
— Прелестный экземпляр, ты не находишь?
— Прелестный, — недоумевая, согласился Полынов.
Жук сделал еще один оборот и стал медленно, с достоинством, удаляться. Лесс коротко и сухо рассмеялся.
— Ты чего? — с недоумением спросил Полынов.
— Так, ничего, вспомнил один анекдот. Мальчик ловит сачком жука, хочет наколоть его на булавку, а жук ему говорит…
— Жук?
— Он самый. “Разве папа не запретил тебе баловаться с электричеством?”
— Веселый анекдот, — сказал Полынов. — Очень веселый.
— Уж какой есть.
Вот даже как, сказал себе Полынов. Значит, таким вот образом… Нюхай цветочки, стало быть, и вообще… Ну, ладно. Лессу в конце концов видней. Да, ему видней.
— Не обессудь, — внезапно сказал Лесс. — День сегодня нескладный. Но ты не беспокойся, отдохнем на славу.
— Я не беспокоюсь, — ответил Полынов. — Нисколько.
— Вот и прекрасно.
Край обрыва порос соснами. Стволы некоторых накренились, а корни повисли над пустотой, словно деревья спрашивали: “Шагнуть или не стоит?” Людей на пляже было немного, вдали ослепительно белели треугольные паруса яхт. Море с шумным вздохом накатывало на песок, оставляя неровные строчки пены.
Лесс и Полынов, на ходу стаскивая одежду, сбежали к воде.
Море — ласковое, теплое, колышущееся — приняло их, смыло заботы, убаюкало на волне. Они резали его гладь, ныряли, так что зыбкое пятно золотистого света вверху туманилось синевой, отдыхали на спине и снова ввинчивались в податливо–упругую воду. А когда они наплавались и вышли, их мокрые тела охватило приятное тепло. Они повалились на песок, растянулись в блаженстве, как когда‑то, как в детстве, до всяких полетов в космос, до проблем науки, которые пришлось решать, до степеней и званий, которых они достигли.
— Осторожней, тут мазут, — предупредил Лесс, когда Полынов захотел подвинуться.
— Ничего, — пробормотал Полынов. — Я вижу.
Они помолчали, следя за полетом чаек.
— Дураки были эти кроманьонцы, — после недолгого молчания проговорил Лесс.
— Угу, — согласился Полынов. — А почему, собственно?
