Сосредоточившись, Юл попытался вызвать друзей, но едва смог различить их потрясенные лица. Отдельно возникли Антон и Ума, отдельно Лю Банг, все сразу смешалось и исчезло. Кибер пошел зигзагами, вроде бы под уклон. Юл приоткрыл щелочку век — серой сливающейся полосой мимо проносились крутые неровности каменистого склона.
Внезапно кибер сбавил ход, встречный ветер ослаб и позволил все рассмотреть как следует. Кибер летел над белесыми, трещиноватыми камнями; справа и слева возвышались стены каньона, а далеко впереди… Из‑за поворота вынырнул крохотный гравилет, метнулся навстречу, за кривизной спектролита Юл различил взволнованно сияющее лицо, в уголке губ перевернутой запятой прыгала хорошо знакомая трубочка. Лю Банг на мгновение оторвал руки от штурвала и, сцепив пальцы, потряс ими над головой.
— Это ты? — потрясенно выкрикнул Юл, когда машины сблизились и Лю Банг откинул спектролитовый заслон.
— Это, как видишь, я. — Лицо Лю Банга расплылось в счастливой улыбке, которую он не мог, да и не хотел удержать.
— Нет, я не о том! Кибер — это ваших рук дело?! Почему молчали, почему не предупредили?
— Позволь! А разве это не твоя…
— Нет!
— Но тогда…
— Вот именно, Киб! Почему ты так поступил?
— Я выполнял приказ.
— Чей?
— Искинта.
Лабиринт святых
Боль, боль, ничего не было, нет и не будет, кроме всепоглощающей, беспросветной боли, Ив попытался застонать, но боль поглотила стон.
— Потерпи,
Из черной кромешности проступил едва различимый голос, настойчиво повторил:
— Потерпи, сейчас станет легче.
Будто ниточка протянулась из темноты, сознание судорожно в нее вцепилось. Чьи‑то пальцы коснулись запястий.
— Тебе легче, легче, уже легче…
Голос утишал боль, волной разливался по телу, в нем была вся надежда. Заботливые руки переместились к вискам, от них тоже исходило тепло материнской заботы — это мать, никто другой так не может, некому больше во всей Вселенной. Он болен, болен и лежит в колыбели…
Нет. Что‑то другое. Нехорошее прежде, родное и ласковое теперь, когда ко лбу прижаты узкие женские ладони, в которых успокоение, сострадание, сила. Боль отпускает, тьма прорежется, та, чьи пальцы гладят виски, — в ней исцеление, нежность и сила.
Властная сила.
Непомерным усилием Ив приоткрыл тяжелеющие веки. Смутно проступило сосредоточенное лицо склоненной над ним девушки, неуловимо знакомое, словно он грезил о ней когда‑то. Дэзи?! Нет, не она, совсем другая, но так похожа на нее, как если бы произошло переселение душ.
— Теперь спи, — сказала Ума. — Спи долго, крепко и хорошо.
Веки Ива закрылись сами собой, он заснул безмятежно, как когда‑то засыпал в детстве, когда не было ни честолюбия, ни интриг, ни командирских обязанностей.
— Он проснется здоровым, — сказала Ума, вставая с колен. — Позвонки целы, остальное я поправила и сняла.
— Если бы нравственность так лечилась! — выпустив изо рта струйку дыма, сказал Лю Банг. — Подонок! Впрочем, это не наша забота. А что с адмиралом, Юл?
— Сонная артерия не задета. — Юл отнял руки от обнаженной груди гросс–адмирала и машинально, словно счищая грязь, потер их друг о друга. — А ведь я должен был ее поразить! Промахнулся или не смог? Ладно. — Он застегнул на адмирале мундир. — К добру или злу, наверняка к последнему, жить будет, но для полного излечения нужна аппаратура, которой у нас нет.
— Да уж, — пробормотала Ума. — Каменный век…
Тишина ли пещеры, по закопченным стенам которой скользил беглый отсвет небольшого костра, заставила ее понизить голос? Пещерой пользовались, должно быть, не один век — так густо ее стены были испещрены знаками и символами едва ли не всех религий, какие только существовали в истории, так плотен был на них слой глянцевой от времени копоти, лишь звездные Весы Справедливости — этот знак позднего космического верования выделялся своей выбеленностью, столь часто касались его руки молящихся. Костер в углу, охапки сухих трав, на которых лежали раненые, глиняный кувшин с водой, плетеная корзина — больше ничего не было в этом обиталище современных отшельников, так похожем на стоянку каких‑нибудь троглодитов. Впрочем, на Плеядах никогда не было троглодитов, ибо люди возникли не здесь, они пришли сюда с ношей своей истории.
