Так что трудно понять, почему в тот ужасный день мы остались вдвоем с отцом и сорока котами.
Единственным объяснением может послужить запомнившаяся мне фраза: «Она стала слишком мягкосердечной и не сумеет утопить котенка».
Это говорила я: нетерпеливо, раздраженно, холодно, жестко и гневно. В то время я постоянно воевала с матерью не на жизнь, а на смерть; видимо, для этого была какая-то причина. А теперь удивляюсь и ужасаюсь: что могло заставить маму проявить слабость? Возможно, она сделала это в знак протеста? Какие ее душевные муки выразились внешне в тот раз? Что она тогда говорила, в тот год, когда не топила котят, не уничтожала котов, хотя это и настоятельно требовалось? И наконец, почему она все же уехала и оставила нас с отцом вдвоем, зная прекрасно, что должно было произойти?
— Мама просто не могла этого не знать, потому что мы часто и вслух грозились это сделать.
Чем же закончился тот год, когда моя мать отказалась выполнять свои обязанности управителя, повелителя, арбитра между требованиями разума и безрассудным инстинктом размножения, обусловленным природой? А вот чем: коты и кошки наводнили дом, сараи вокруг дома, буш в окрестностях фермы; коты и кошки всех возрастов, полностью одомашненные и на разных стадиях прирученности, шелудивые и с больными глазами, увечные и покалеченные. И хуже того, с полдесятка кошек были беременны. В результате наша ферма за несколько недель превратилась в район боевых действий, мы воевали с сотней котов.
Надо было что-то делать. Так сказал отец. Так сказала и я. И слуги согласились. Моя мать поджала губы и, не сказав ни слова, просто уехала. Перед отъездом она попрощалась со своей любимицей, старой пятнисто-полосатой кошкой, прародительницей всего семейства.
Она ласково гладила ее и плакала. Это свое ощущение я помню — ощущение бесполезности ее слез, потому что я не могла понять, что это слезы бессилия.
Как только мама уехала, отец повторил несколько раз: «Ну, это надо сделать, правда ведь?» Да, надо; и он позвонил в город ветеринару. Телефонная линия была одна на двадцать фермеров, так что требовалось подождать, пока будут обсуждены все сплетни и пересказаны новости с ферм; потом позвонить на станцию, попросить дать связь с городом. Наконец линия освободилась. Потребовался час, может, два. От этого было еще хуже: от необходимости ждать, глядя на котов, желая, чтобы это жуткое дело скорее закончилось. Мы сидели бок о бок на столе в столовой, ожидая своей очереди сделать свой персональный звонок. И вот наконец дозвонились до ветеринара, который объяснил, что наименее жестокий способ уничтожить взрослых котов — подвергнуть их действию хлороформа. Но ближайший магазин химикатов находился в Синойе, в двадцати милях. Мы поехали туда, но в магазине был выходной. Из Синойи мы позвонили в Солсбери и попросили ветеринара на следующий день отправить нам с поездом большую бутыль хлороформа. Он сказал, что попытается. Тот вечер мы провели возле дома, под звездами, как делали всегда, если не было дождя. Мы оба чувствовали себя жалкими, виноватыми. И рано отправились спать. На следующий день была суббота. Мы поехали на железнодорожную станцию, но хлороформа нам не привезли. В воскресенье кошка родила шестерых котят — все ущербные, у каждого какой-то свой дефект. Это результат родственного скрещивания, объяснил отец. Если это так, то поразительно: менее чем за год от нескольких здоровых зверьков появилась целая армия косматых больных уродов. Слуга уничтожил новорожденных; прошел еще один ужасный день. В понедельник мы поехали на станцию, встретили поезд и вернулись домой с хлороформом. Моя мать должна была вернуться вечером того же дня. Мы взяли большую герметичную банку из-под печенья, засунули в нее старого, печального, больного кота вместе с тампоном, пропитанным хлороформом. Я никому не посоветую этот способ. Ветеринар говорил, что результат будет мгновенным; ничего подобного!
В итоге мы окружили котов и загнали их в комнату. Отец вошел в помещение, вооружившись револьвером, оставшимся у него еще с Первой мировой, — он сказал, что револьвер надежнее, чем дробовик. Звучали выстрел за выстрелом, и снова, и снова. Еще не отловленные коты, почуяв, что их ждет, бесновались и орали на весь буш, люди гонялись за ними. В какой-то миг отец вышел из комнаты совершенно белый, губы сжаты, в глазах слезы. Его стошнило. Он долго ругался, а потом вернулся в комнату и продолжил стрельбу. Наконец он вышел. Слуги отнесли трупы в заброшенный колодец.
