Сначала я думала, что черная простудилась. У нее был не в порядке кишечник: она часто бегала в сад. Несколько раз ее стошнило.
Если бы я отнесла ее к врачу тогда, болезнь не оказалась бы настолько запущенной. У бедняжки был энтерит — воспаление тонкой кишки; но я не знала, насколько серьезна эта болезнь и как мало кошек ее переносит, особенно если они еще не взрослые. На вторую ночь ее болезни я проснулась и увидела, что киска скорчилась в углу, — кашляет, решила я поначалу. Но она хотела, чтобы ее вытошнило, — хотя было нечем. Челюсти и морда бедняжки оказались покрыты белой липкой пеной, которую было не так просто стереть. Я смыла ее. Кошка вернулась в угол и скорчилась, глядя прямо перед собой. Ее поза была зловещей: она была неподвижна, терпелива, но не спала. Она ждала.
Утром я отнесла кошку в ветеринарную лечебницу за углом, уже горько упрекая себя, что не сделала этого раньше. Врач заявил, что она очень больна, причем сказал это таким тоном, что я поняла: не выживет. У нее было сильное обезвоживание организма и температура все повышалась. Кошке вкололи жаропонижающее и сказали, что ее надо заставить пить, если получится. Она не станет пить, ответила я. Нет, утешили меня, кошки должны пить при этой болезни. Отказ от воды типичен лишь в определенных случаях: когда кошка решает умереть. Тогда она украдкой пробирается куда-нибудь в прохладное место, поскольку чувствует жар в крови, и, скорчившись, ждет смерти.
Когда я вернулась с черной кошкой домой, она, изможденная, прокралась в сад. Было начало осени, холодно. Бедняжка припала к холодной стене сада, скорчилась на ледяной земле и терпеливо ожидала, как предыдущей ночью.
Я внесла ее в дом, положила на одеяло, подальше от радиатора. Но она вернулась в сад и уселась там в той же позе, в той же убийственно терпеливой позе ожидания.
Я снова втащила черную кошку обратно и заперла в доме. Она пробралась к двери и уселась рядом, носом к двери, ожидая смерти.
Я искушала ее простой водой, водой с глюкозой, с мясным соком. Она не то чтобы отказывалась: бедняжка просто уже была выше этого; еда для нее относилась к прошлой, отринутой жизни. Она не хотела возвращаться и не вернется.
На следующий день в лечебнице мне сказали, что температура у нее по-прежнему очень высока — ничуть не снизилась. И кошка должна пить.
Я принесла ее домой и все тщательно продумала. Ясно было: чтобы выходить кошку, ею надо заниматься непрерывно. А я была очень занята. И, как мне напоминали остальные обитатели дома, это всего лишь просто кошка.
Но я, по разным причинам, просто не могла дать умереть живому существу.
Я смешала омерзительную, но полезную смесь из глюкозы, мясного сока и воды и стала сражаться с черной кошкой.
Она не разжимала челюстей, не желая принимать полезную смесь. Это маленькое существо, охваченное лихорадкой, легкое как тень, потеряло свою здоровую телесную плотность, она села или, скорее, упала мне на колени и сжала зубы, не впуская ложку внутрь. Так проявлялась сила ее слабости: нет, ни за что.
С трудом я все-таки заставила кошку разжать зубы, воспользовавшись ее клыками как рычагами. Жидкость попала ей в горло, но она не глотала. Я раздвинула ее челюсти, подняла их кверху, и жидкость вылилась обратно. Но какая-то часть, видимо, проникла внутрь, потому что после третьей, четвертой, пятой ложки кошка сделала слабое глотательное движение.
Вот так и шло дальше: каждые полчаса я доставала бедняжку из укромного уголка и силой заставляла ее принимать жидкость. Я боялась сломать ей челюсть, потому что сильно давила на выступающие зубы. Наверное, кошке было очень больно.
В ту ночь я положила черную кошку к себе в постель, будила ее каждый час. Хотя она по сути дела и не спала. Бедняжка скорчилась, всем телом испуская волны лихорадочного жара, глаза ее были полуприкрыты, она терпеливо ждала конца.
На следующий день лихорадка еще не пошла на убыль, это произошло только через сутки; и теперь в больнице ей стали делать уколы глюкозы. После каждого укола на ее жестком заду оставалась большая мягкая шишка. Но бедной кошке было все равно; ее вообще уже ничего не беспокоило.
