– Всё тот же, всё тот же шалфей!
Сколько помнил Ален, это насаждение, сделанное в виде сердца, всегда имело красный цвет, его неизменно окаймляли гелиотропы и осеняла старая чахлая вишня, на которой в иной год поспевала в сентябре пригоршня ягод…
– …Шесть… Семь… Семь зелёных вишен!
Он обращался к кошке, которая, глядя перед собой золотистыми пустыми глазами, одурманенная необыкновенно густым благоуханием гелиотропов, приоткрыла пасть, выказывая признаки близкого к тошноте упоения, которое овладевает кошками от непомерно сильных запахов.
Желая несколько привести себя в чувство, она пожевала какой-то травки, прислушалась к голосам, потёрлась мордочкой о жёсткие стебли подстриженной бирючины, но не позволила себе никакой неприличности, никакой безрассудной шалости – она шествовала достойно, окружённая серебристым нимбом. «Её сбросили с десятого этажа, – размышлял, глядя на неё, Ален. – Её схватили и швырнули вниз… Наверное, она отбивалась, может быть, вырвалась, но была схвачена вновь и сброшена… Казнена…»
Игрой воображения он старался разжечь в себе праведный гнев и не мог. «Если бы я на самом деле всей душой любил Камиллу, что бы сейчас творилось со мною…» Вокруг него блистало его королевство, и, как всякому королевству, ему грозила беда. «Мать уверяет, что не пройдёт и двадцати лет, как станет невозможно держать такие усадьбы, такие сады. Наверное, она права, и я готов их лишиться, но не желаю никого пускать сюда…» Он встревожился, услышав телефонный звонок в доме. «Полно, неужто я боюсь? Да и не настолько глупа Камилла, чтобы звонить мне. Надо отдать ей должное: никогда не встречал молодой женщины, более умеренно пользующейся этим аппаратом…»
Однако, помимо воли, он побежал неуклюже, роняя сандалии, оступаясь на круглых камушках и крича на ходу:
– Мама, кто звонит?
На крыльце появился белый пухлый пеньюар, и Ален устыдился своего крика.
– Как я люблю на вас этот толстый белый пеньюар, мама! Всё тот же, всё то же…
– Благодарю тебя за пеньюар, – отвечала госпожа Ампара. – Она ещё немного помедлила, испытывая терпение сына. – Звонил господин Вейе. Половина десятого. Начинаешь забывать обычаи дома?
Она расчесала пальцами волосы сына, застегнула пуговицы куцей пижамы.
– Нечего сказать, хорош! Надеюсь, ты когда-нибудь снимешь эти опорки?
Ален испытывал благодарность матери за ловкость, с которой она сообщала разговору нужное направление.
– Не беспокойтесь, мама! Непременно займусь всем этим…
Госпожа Ампара нежно остановила широкое и неопределённое движение его руки.
– Где ты будешь вечером?
– Здесь! – воскликнул Ален, чувствуя, что слёзы подступают к глазам.
– Боже мой! Какой же ты ребёнок! – укорила его мать.
Он ухватился за слово с серьёзностью бойскаута.
– Не спорю, мама. Я как раз собирался поразмыслить над тем, как мне поступить, чтобы выбраться из детского возраста…
– И как же? Через развод? Но эта дверь скрипит!
– Зато впустит свежий воздух! – дерзко возразил Ален, набравшись смелости.
– Не кажется ли тебе, что разлука… на какое-то время… отдых или путешествие… могли бы дать не худшие результаты?
Ален негодующе воздел руки.
– Но, бедная моя мама, вы даже не знаете… Вы даже вообразить себе не можете…
Он собирался всё рассказать, поведать ей о покушении.
– Предпочитаю оставаться в неведении! Все эти обстоятельства меня не касаются. Будь же немного… щепетильнее, что ли?.. – поспешно проговорила госпожа Ампара.
Ален воспользовался её целомудренным заблуждением.
– Видите ли, мама, есть ещё одно неприятное обстоятельство, связанное с переплетением семейных и торговых интересов… с точки зрения семейства Мальмеров развод был бы непростителен, какова бы ни была доля вины Камиллы… дочь, прожившая с мужем каких-то три с половиной месяца… Я просто слышу, как они…
– Где ты видишь тут торговые соображения? Ты что, вошёл в долю с их дочкой? Муж с женой – не компаньоны!
– Разумеется, мама! Однако согласитесь, что ежели дело обернётся так, как я предполагаю, придётся подвергнуться гнусным формальностям, вести переговоры, и прочее, и прочее. Развестись не так просто, как думают некоторые…
