В-третьих, я искоренил в Учреждении отвратительную игру в повешение, коей частенько предавались дети. Да поймет меня Ваше Высокопреосвященство: у несчастных малых сих речь шла не о том, чтобы в игре казнить через повешение убийц, воров и содомитов, коих преследовало их воображение, перед тем как препоручить придуманному палачу. Такая игра была бы вполне невинной, не без пользы для руководства душами, ибо дети усвоили, что преступление влечет наказание, даже если игра заканчивалась, случайно или в безумии жестокого развлечения, настоящей смертью. Дети Гардара предавались забавам гораздо более извращенным. Я понял из их исповедей и сбивчивого рассказа Эйнара Соккасона, что они вешают себя сами или при помощи друзей, дабы почувствовать, посредством головокружения и угасания мышления, кои они считают сладостными, приближение смерти. Многие не верят в вечность или не придают ей никакого значения; вовсе не преддверия Рая, как они очарованно говорят, познают они в забытьи, а остановку движения влаги к голове, как от очень крепкого пива или тех дурманных листьев, одновременно едких и приятных для жевания, о коих иные крестоносцы отзывались как о лакомстве.
Две причины заставили меня осудить эту практику как неблагочестивую. Вначале упомяну опасность, угрожавшую жизни детей, из-за безумного желания продлить повешение или из-за недосмотра товарища, который должен был отвязать повешенного; но еще больше заслуживало наказания ложное стремление достичь при жизни телесного рая, когда забвение становилось заменой добродетели, а безумие одного мгновения – заменой трудов всей жизни. Покарать за преступление такой редкой разновидности не было пустяковым делом. Я не решался казнить виновников, ибо это было бы странным вознаграждением – дать преступникам то, чего они хотели от своего преступления; кроме того, мне было тяжело убивать детей даже по справедливости, и потому что они, измученные голодом и холодом, не нуждались во мне, чтобы умереть. Я думал об отрубании одной конечности. О ноге речь не шла, о руке тоже, даже левой, из страха взвалить на народ тяготы содержания молодых увечных, тогда как от работы наименее ослабленных зависело спасение всех. Я решил выкалывать им один глаз – наказание достаточно суровое, чтобы предотвратить рецидив, но подходящее, чтобы сохранить для детей возможность охотиться (кроме, быть может, как посредством стрельбы из лука), ловить рыбу, пасти скот и пахать землю.
В-четвертых, я взялся пресечь манеру, с коей наш маленький народ разрешал тяжбы и вершил то, что под другими небесами именовалось бы правосудием. Мне показалось, что это правосудие неявным образом унаследовано от плебеев, ибо вершилось оно украдкой в углу собора, чуть ли не во время служб, восстановленных там мною, или под прикрытием какой-нибудь кучи торфа. Наши норманны, коих голод и холод сделали рабами их рабов, лучше приспособленных к ужасам климата, пришли к этому мало-помалу, приправляя обычай щепоткой христианства. Истощение Церкви и, несмотря на провозглашаемую власть Эйнара Соккасона над окрестными крестьянами, отсутствие всякого светского правления оставили простор для неблагочестивой практики, кою вынужден я описать Вашему Высокопреосвященству. Какой инквизиции без костра, какому суверену без стражника могли бы они, впрочем, представить на рассмотрение свои дрязги, оплачивая кровью переменчивые прихоти гнева, ибо у народа сего не осталось больше золотых и серебряных монет, дабы искупить вину справедливым денежным взысканием? У тех, кто являлся на собрание, дабы вершить правосудие, все начиналось с невинной считалки, похожей на детские присказки или ведущей происхождение от древних плебейских легенд, где, Ваше Высокопреосвященство заметит, святые пробираются в языческий бестиарий, чтобы навесить на него толику сакральности. Поэтому, перед тем как затеять дрязгу о супружеской измене (частая тема для споров, несмотря на мороз, который должен бы остудить страсти), я слышал, как обе стороны задирают друг друга; при этом одна изображает орла, а другая – треску, в диалоге, довольно далеком от природы:
