Ото, мы уже на пределе снижения! Веншин прав: пора начинать последнюю съемку.
Длинные, отведенные в стороны и назад ручки управления повинуются малейшей прихоти оператора, пальцы удобно лежат на вогнутых клавишах переключателей. Нажимая их поочередно, — я знаю каждую клавишу на ощупь, — добиваюсь наиболее резкого, сочного изображения. В эти минуты я думал о людях Земли — будущих зрителях магнитного фильма «Четыреста тысяч километров над поверхностью Солнца». Ну, Алеша, не подкачай! Сейчас все зависит от твоего операторского мастерства… Просмотровый зал набит до отказа. Гаснет свет и… зрители замирают от восторга. Два часа молчаливого, напряженного внимания. Заключительный аккорд, зал выплывает из мрака. Потрясенные зрители долго еще сохраняют молчание. «Простите, кто режиссер-постановщик?» — «Что вы, неужели вам неизвестно?! Участник экспедиции Алексей Морозов». — «Потрясающе! Скажите, а кто оператор?» — «Все он же. Глядите, глядите, вот он выходит на сцену!» Всемирно известные деятели искусства пожимают мне руки, зал сотрясается от бури оваций, девушки несут мне цветы. Я переполнен гордостью, снисходительно киваю в ответ на приветствия, но мне приятно это неистовое изъявление восторгов… Ну и мерзавец же ты, Алешка, опомнись!.. И на сцену выходят генеральный директор фильма — Шаров, главный режиссер — Веншин, технический руководитель — Акопям и тысячи других участников невиданного эксперимента. И нам всем удивительно приятно от сознания того, что мы совершили, мы аплодируем друг другу, аплодируем Земле. Земля аплодирует нам… Я, кажется, злоупотребляю съемкой в лучах водорода. Нет, так нельзя, нужно уделить долю внимания лучам кальция, магния, железа. Но трудно оторваться от феерической картины Солнца в лучах водорода: исполинские волокна протуберанцев вспухают, переплетаются, образуя сложный ансамбль титанических ротонд и арок. Мы шествуем над этой огненной аркадой, как боги, удивляясь собственной смелости. Нет, даже богам недоступно такое!..
Шаров сменил Акопяна и взял управление кораблем на себя.
Через минуту экран покрывается лиловыми разводами. Корональная яма!..
Тело наливается свинцом, в глазах темнеет. Преодолевая головокружение, я пытаюсь привстать, но падаю куда-то в непроглядную тьму…
Медленно рассеивается тьма, тяжесть проходит. Я поднимаю голову и вижу лежащего Веншина. Голова его запрокинута, зубы страшно оскалены, одна рука подвернута за спину, другая — не успела сползти с аппаратного стенда; посиневшие веки и алая струйка у рта приводят меня в смятение. К счастью, я быстро нащупал пульс.
Он все же встал и, невзирая на мои протесты, вернулся к регистраторам.
Мне волей-неволей пришлось смириться с упрямством этого фанатика от науки.
Я машинально двигал рукоятью настройки и с ужасом думал, что будет с нами, когда мы опять завалимся в яму…
— Чистенько выпрыгнул, — с завистью говорит Шарову Акопян. — Семь десятых склонения. Я завалил на градус больше…
Шаров не ответил. Все его внимание сосредоточено на том, чтобы не дать пурпурному ободку уйти из центра градусной сетки. Здесь, почти у самой поверхности Солнца, полностью доверить управление автоматам было бы опасно, потому что в ячейках «памяти» электронного лоцмана не было достаточно полной информации о корональных ямах. Только посредничество человека могло заставить «Бизон» придерживаться заданного курса и не позволить ему стать игрушкой завихрений гравитационного поля.
Вдруг я замечаю, что Акопян кладет руку на плечо командира и кивает в сторону указателей температуры:
— Девятый сектор корпуса на пределе. Пойду взгляну.
Глаза Шарова обеспокоенно метнулись по шкалам.
— Да, — соглашается он. — Возьми с собой Морозова.
— Справлюсь сам, пусть остается на съемке. Дам вызов, если что-нибудь серьезное…
Я помог ему забраться в скафандр. Тяжело топая, он исчез за дверью люка переходной камеры.
Проходит полчаса. Блики указателей температуры заметно сползли вниз.
Проходит час. Попадаем в яму. Веншин успевает свалиться в кресло, и все обходится благополучно, если не считать царапины на его левой щеке. Блики указателей температуры снова прыгнули вверх.
