Благодаря тому, что стояла прохладная погода, тело еще не начало разлагаться и тошнотворный запах не слишком резал наш нюх. Если бы не черная свернувшаяся кровь, можно было подумать, будто Парамед был убит всего несколько минут назад. Асклепиод быстро осмотрел тело и, оттянув края раны, заглянул внутрь, после чего, выпрямившись, изложил результаты своих наблюдений.
— Рана простирается от правой бедренной кости почти до грудины. Нанесена сикой.
— Но почему непременно сикой?
— У сики особый изгиб клинка, который препятствует проникновению его конца во внутренние органы. Именно таков характер повреждения органов этого человека. Никаких рваных следов, которые характерны при ранении прямым клинком пугио. К тому же протащить такое оружие вверх внутри тела мог бы только человек недюжинной силы. Меж тем изогнутая сика позволяет сделать это с легкостью. — На мгновение он задумался, потом добавил: — И вот еще что. Удар, без сомнения, был нанесен левшой.
Ну конечно. Теперь понятно, что меня с самого начала насторожило в этой ране. Девять из десяти ранений располагаются слева, потому что нанесены правой рукой. Помнится, кто-то даже рассказывал мне, что по этой причине шлемы делаются толще с левой стороны.
Выйдя на улицу, мы направились в сторону Форума. Проходя через небольшой рынок, я купил Асклепиоду в подарок ленту для волос, плетенную из серебряной нити. Грек от души меня поблагодарил, добавив, что был очень рад мне помочь и что впредь я всегда могу им располагать, если его услуги понадобятся мне при раскрытии какого-нибудь преступления. Между тем меня больше взволновали не его благодарности, а расходы на покупку серебряной ленты. Интересно, не удастся ли мне их возместить за счет полуофициальных фондов Сената? Впрочем, вряд ли на это пойдет Юний, этот услужливый маленький грек.
Расставшись с Асклепиодом, я решил заглянуть в свой любимый винный погребок. И, усевшись на лавку, принялся потягивать подогретое фалернское, разглядывая стенные росписи, изображавшие Игры двадцатилетней давности. В голове у меня стали выстраиваться многочисленные факты, порождая при этом тревожные догадки и страшные вопросы. Я знал, что лучшим решением в сложившейся ситуации было бы ограничиться обычным расследованием. Назавтра доложить, что Парамед стал жертвой неудавшегося ограбления и что пожар на его складе, скорее всего, был делом рук завистливого конкурента. (Сенат, состоящий большей частью из землевладельцев, обычно был заинтересован в том, чтобы приписать предпринимателям самые низменные мотивы преступлений.) Да, я мог бы вполне ограничиться этим. Ни к чему было упоминать при этом о Марке Агере, равно как и о ночном нападении на меня.
Не хочу показаться вам честнее любого другого гражданина Рима. Более того, положа руку на сердце, скажу, что я не всегда неукоснительно следовал букве закона. Бывали случаи, когда щедрое подношение решало исход дела. Правда, это касалось каких-нибудь пустяковых дел. Ныне же речь шла об убийстве и поджоге в городе. В моем городе. Все это весьма смахивало на тайный сговор врагов Рима, а это уже выходило за пределы обыкновенной мелкой преступности.
У меня хватало образцов для подражания. Цецилии Метеллы начали служить Риму еще в те времена, когда он был небольшой деревушкой. Члены нашего рода стали консулами еще тогда, когда эти должности за редким исключением занимали патриции. Первым народным цензором был Цецилий Метелл. Кроме того, мои предки возглавляли римские легионы в борьбе против македонян, нумидийцев, карфагенян.
Эти тяжелые времена для Рима усугублялись еще и тем, что они следовали за чередой гражданских войн, бунтов, восстаний наместников в провинциях, а также предательства своекорыстных полководцев и даже крупного восстания рабов. Еще свежи в моей памяти воспоминания, связанные с проскрипционными списками, диктатурой и беспрецедентным семикратным консулатом Гая Мария. Я своими глазами видел бои в городе, кровь проливалась даже в священных пределах курии.
Да, тогда были страшные времена. Однако за свою долгую жизнь я понял, что легких времен не бывает. А старые добрые времена — дни благородства и доблести — всего лишь фантазия, существующая в сознании поэтов и моралистов. Многие вовлеченные в политику мужи в дни моей молодости списывали собственную безнравственность на безмерную развращенность времени. Однако я до этого опуститься не мог.
