IV
Былые раздоры полностью прекратились — воцарилась абсолютная гармония семейной жизни. Виктория, потрясенная снизошедшими на нее откровениями, всю свою душу посвятила мужу. Теперь она видела, что красота и очарование, покорившие ее с самого начала, это всего лишь внешние проявления истинной сущности Альберта. Была и внутренняя красота, внутреннее благородство, которые по своей начальной слепоте она почти не замечала, но теперь ощутила всеми фибрами души: он был хорош, он был великолепен! Как только она могла противопоставлять свою волю его мудрости, свое невежество его знанию, свои фантазии его совершенному вкусу? Неужели она действительно любила Лондон, поздние часы и легкомысленные развлечения? Она, которая теперь находила счастье только в природе, которая вскакивала с постели — и так рано! — вместе с Альбертом, чтобы прогуляться перед завтраком с ним наедине! А как прекрасно у него учиться! Услышать от него, что это дерево — береза; и столько узнать о пчелах! А потом усесться, скрестив ноги, и слушать, как он читает вслух «Конституционную историю Англии» Голлама! Или слушать, как он играет на своем новом органе («Орган — самый лучший из инструментов», — сказал он); или спеть ему песню Мендельсона, тщательно стараясь выдерживать ритм и дыхание и лишь изредка фальшивя! А после обеда… о, как он хорош! Он отказался от своих шахмат! И значит, будут игры за круглым столом, или вечер пройдет самым невероятным образом — за крутящимися цифрами и кольцами. А когда приходили дети, это было еще прекраснее. Киска была такой умной девочкой («Я не Киска! Я принцесса крови!» — сердито возражала она); а Берти — она могла лишь неистово молиться, чтобы маленький принц Уэльский вырос «таким же, как его милый дорогой папа, во всем, во всем, и телом и душою». Их дорогая мама снова была вовлечена в семейный круг, поскольку Альберт пошел на примирение, а отъезд Лейзен помог забыть прошлое. В глазах Виктории жизнь превратилась в идиллию, и если идиллию составляют счастье, любовь и простота, то это действительно было так; хотя, возможно, она была такого сорта, что смутила бы Феокрита. «Альберт принес милую маленькую Киску, — записала Ее Величество в дневнике, — в таком очаровательном белом шерстяном платьице с голубыми оторочками, которое подарила ей Мама, и в чудном чепчике, и положил ко мне на кровать, а сам сел рядом, и она была такая чудная. И пока мой дорогой и бесценный Альберт сидел рядом, с Малышкой между нами, я ощутила невиданный прилив счастья и благодарности к Господу».
Прошлое — если можно назвать прошлым то, что было всего три года назад, — когда она на него оглядывалась, казалось ей таким далеким и чуждым, что представлялось ей неким миражом — несчастной ошибкой. Листая старые страницы дневника, она наткнулась на такое предложение; «Что же касается „доверия Короны“, Бог его знает! Ни министры, ни друзья никогда полностью его не заслуживали, как воистину великолепный лорд Мельбурн заслужил мое!» Внезапно ее пронзили угрызения совести — она схватила перо и записала на полях: «Перечитывая эти строки, я не могу не заметить, сколь надуманным было тогда мое счастье, и как по-настоящему я счастлива теперь с моим любимым Мужем, без всякой политики, и ничто в мире не сможет этого изменить. Прежнее счастье не могло длиться долго, ведь каким бы добрым и прекрасным оно ни было, как бы добр ни был ко мне Лорд М., я тогда находила радость лишь в Обществе и жила с этим искусственным чувством, которое почему-то вообразила счастьем! Слава Богу! Теперь все не так, и я узнала, что такое настоящее счастье — В. Р.». Откуда же ей это знать? Что за разница между истинным счастьем и ложным? Даже такого философа, как Лорд М., это, скорее всего, поставило бы в тупик. Но она не была философом, и Лорд М. превратился в призрака, а Альберт был рядом, и этого достаточно.
Она, определенно, была счастлива и хотела, чтобы все об этом знали. Ее письма королю Леопольду так и искрятся восторгом. «О, драгоценный дядя, если бы вы знали, какой счастливой и благословенной я себя ощущаю, и как я
