– Что за чушь?! – Ей показалось, что по комнате буквально расплескалось ее притворство. И раз уж она сама услышала фальшь, то и он не мог ее не заметить.
– Ты сама не своя. Раз позвонила – значит, что-то стряслось. И это не смерть попугайчика и не проблемы на работе. Об этих печалях ты легко забывала.
«Сейчас начнет нудеть о том, что потерял навык, что он меня больше не удовлетворяет, что пора пить виагру… Тьфу, зла не хватает. А я-то думала, что этот вариант всегда останется подходящим».
– И раньше ты не ходила на балет.
– А теперь пойду. Разве нельзя?
– А зачем, если ты так его не любишь?
– Не твое дело!
– Нет, мое. Можно не любить этот вид искусства и сходить ради компании или, как ты заметила, ради культурного обогащения, но идти и смотреть на танцовщицу, от имени которой тебя просто трясет…
– Что за бред!
– Оксана, я, конечно, занимаюсь компьютерами, но только потому, что не переношу вида крови. В мединституте, знаешь ли, надо лягушек препарировать. Так что, если бы не отвращение к этому процессу, быть бы мне врачом, как и мои родители. Мама – психиатр, папа – невропатолог. Всеми премудростями профессии я, конечно, не владею, но определить психическое состояние человека способен. Ты нервничаешь, и нервничаешь сильно. А еще ты расстроена, а от разговоров о балете расстраиваешься еще больше. А когда ты произнесла фамилию «Елисеева» нарочито безразличным тоном, в глазах твоих мелькнула злость. Что она тебе сделала?
– Вышла замуж за моего мужа! – Оксана, теперь злившаяся на себя за ненужную откровенность, хотела выйти из номера и даже взялась за ручку двери, но:
– Если и вышла, так ведь уже развелась.
– Как? – Она никогда раньше не думала, что коленки действительно могут дрожать, а язык заплетаться, но ноги мгновенно стали ватными, а речь сбивчивой и путанной: – Что? Я не понимаю… О чем ты говоришь? Почему развелась?
– Ну, о причинах она, наверное, журналистам не докладывала…
– Ты что-то путаешь, путаешь…
– Я за что купил, за то продаю. Жена у меня интервью со всякими известными личностями читает и мне потом пересказывает. Вот и про Елисееву твою упоминала: первоклассная, мол, балерина, звезда мирового масштаба, а одинокая, как перст, и несчастная.
– Знаешь, что? – Глаза Оксаны сузились, в голосе зазвенел металл.
– Что? – Он притворно поднял руки к лицу, будто пытался спастись от ее гнева.
Но спасти его уже не могло ничто:
– Елисеева – не моя, а жена твоя – дура!
И Оксана все-таки хлопнула дверью, побежала по коридору, впрыгнула в кабину лифта, нажала на кнопку, прислонилась к стене. Пара секунд поездки до первого этажа и одна стучащая навязчивым молоточком спасительная мысль: «Одинокими ведь можно быть и вдвоем. Разводиться необязательно».
– Заканчивай упражнения, иди отдыхай! – Марк с недовольным видом выключил магнитофон. Дина замерла в центре зала, хотя руки еще взметнулись в непроизвольном движении вслед за мелодией, которая была уже не слышна, но все еще звучала у балерины внутри.
– Ты меня напугал. Разве можно так врываться? И перебивать Сен-Санса невежливо! – Дина резко передернула плечами, выражая свое отношение и к появлению администратора, и к его требованию.
– Не придумывай! Ты сама кого хочешь напугаешь.
Дина скользнула мимо Марка в распахнутую перед ней дверь, и они улыбнулись друг другу, радуясь мгновенно вернувшемуся взаимопониманию. Оба думали об одном и том же: Дине лучше не вспоминать о своих способностях к наведению ужаса на весь работающий с ними персонал. И все же, уже в коридоре, она обернулась и проворковала нежно:
– Кого угодно, только не тебя.
– Точно, – зычно хохотнул он, – я тертый калач.
Усмехнулась и Дина, но не громко и не вслух. Просто в голове промелькнуло: «Обтесали». А потом еще кадры: такие отчетливые, такие болезненные и такие нежелательные перед премьерой.
Вот она выходит из машины, забирает с заднего сиденья цветы, машет вслед подбросившему ее коллеге, бежит по лестнице. Она счастлива: она еще на сцене, склонилась в реверансе и слушает восторженные аплодисменты. Наконец-то ей рукоплескал не дом культуры Академгородка и не бывший районный дворец пионеров, а настоящий театр. Томский областной театр драмы, конечно, уступал тому успеху, который память никак не желала забывать, но дорога от его сцены к той, куда балерина мечтала вернуться, уже не казалась такой длинной и сложной. Ее переполняли эмоции, и ей так хотелось выпустить их наружу, поделиться ими со всем миром и одновременно только с тем, чье мнение было для нее по-настоящему важным. Она и бежала к нему: быстрее, быстрее, через ступеньку. Вот и дверь. Тихонько прошмыгнуть, чтобы не разбудить соседку, заглянуть в комнату…
